Смерть представлялась ему великой честью. Речь, разумеется, не может идти о самоубийстве — об этом он никогда даже не помышлял, считая постыдной, недостойной слабостью. Это была бы последняя пощечина тем, кого он любит, а Джеймс не хотел доставлять им неприятности, позорить их имя. Нет, это даже не приходило ему в голову. Но окончить жизнь так же достойно, как следовало ее прожить, казалось ему славным и мужественным.

Он боялся жить гораздо больше, чем умереть. Жизнь представлялась много труднее смерти. Какая роскошь, какое блаженство — вдруг все сбросить, мгновенно освободиться от бремени ответственности. Собираясь к отправке из Германии, он заметил, что, как это ни странно, его ничуть не пугают война и предстоящие тяготы. Он был уверен, что отлично подготовлен к войне. Под его началом состояло сто двадцать человек команды и двадцать пять единиц бронетехники, в том числе четырнадцать танков, и он мог гордиться своими подчиненными. Он приучал их к мысли о возможной войне. Он подготовил их к любой неожиданности, и теперь наступал час великой проверки. Он всегда ждал подобного испытания, готов был с радостью выполнить любое задание, и выполнить хорошо — в этом он был уверен.

Нет, его не пугала перспектива провести долгие месяцы в Персидском заливе, не пугали боевые действия или волнение, не отпускающее все двадцать четыре часа в сутки. Его не страшили физические тяготы, груз обязанностей командира, бесконечная череда неотличимых друг от друга дней и ночей, протекающих в вечном напряжении. Все это, в конце концов, признаки того, что вы еще живы, что вы еще дышите и боретесь за выживание. Что у вас еще осталось за что бороться.

Пугало его далекое будущее, та крошечная точка на горизонте, к которой сходилась вся его жизнь, а вернее — жалкое существование, ожидающее его после окончания войны. В отличие от большинства его подчиненных у него не было ни жены, ни детей, к которым он мог бы вернуться, ни даже собственной жизни. Он не заложил никакого фундамента. Не было в его жизни ничего, что бы он счел достойным сохранения; лишь память о Диане, сохранить которую в неприкосновенности поможет смерть.

Сейчас ему трудно было даже представить, что он может когда-нибудь жениться. Никогда ему не освободить своего сердца для другой. Без Дианы все вокруг меркло, а вдвоем их путь едва ли будет усыпан розами. Вот почему он жаждал смерти. Умереть казалось ему привлекательней, чем влачить жизнь только ради самой жизни, ради того, чтобы уныло проплестись по всему предначертанному кругу.

Психологически Джеймс был прекрасно подготовлен к войне. Он побывал дома и убедился, что там все в порядке. Обе его сестры вышли замуж и жили недалеко от матери в Девоншире. Он оплатил все счета, написал завещание и, что самое важное, помирился с Дианой. Когда он собирался поехать в Германию на встречу со своей командой перед отправкой в Кувейт, он почти достиг душевного покоя. Он был готов к битве, готов отдать свою жизнь за родину и за любимую женщину.

Разумеется, он не говорил о своей жажде смерти кому-нибудь из друзей или родных и, конечно же, Диане. Он понимал, что это только причинит ей невыносимые страдания и она не сможет понять чистоты его намерений.

По правде говоря, их прощание после двух дней, проведенных в Хайгроуве перед его отъездом в Германию, могло бы возродить надежды. Были, конечно, неизбежные слезы, но Диана держалась молодцом, забыв о своих обидах. Словно она почувствовала, что к нему вернулась прежняя сила, что стремление ринуться в бой возродило в нем чувство собственного достоинства, и она была рада увидеть в нем прежнюю уверенность, которая всегда так привлекала ее.

Она знала, что война это серьезно и много значит для Джеймса. Но ничего, кроме восхищения, его обостренное чувство долга у нее не вызывало. Конечно, ее огорчала предстоящая разлука, но она понимала, что на сей раз бессильна повлиять на ситуацию. То был перст судьбы, а с судьбой не спорят. Она знала, как ей будет не хватать его, особенно теперь, когда после их примирения она осознала, насколько он ей небезразличен, насколько необходим. И все же верх брала гордость за него, за то, что он готов жертвовать жизнью во имя страны — страны, за которую и она в ответе.

И теперь впервые ей представилась возможность играть значительную роль в его судьбе. Ее муж никогда не нуждался по-настоящему в поддержке, которую она жаждала ему оказывать. Он искал утешения в иных местах, а она страдала от острого ощущения невостребованности своей любви. Джеймс, хоть и не с таким холодным безразличием, тоже не допускал ее слишком близко к своим мужским делам. И поскольку он никогда не делился с ней своими сомнениям и опасениями, ей казалось, что он отвергает ее заботу. Но истинный смысл настоящих отношений, как поняла она сейчас, состоял в способности одного сохранять присутствие духа, когда другому изменяют силы. Никогда еще они не достигали такого состояния взаимного равновесия, взаимоподдержки.

Она понимала, что раньше была слишком слаба, что ее источник энергии иссякал и, сберегая для себя каждый импульс, ей нечем было поделиться с ним.

Но постепенно, и в особенности за последнее время, она окрепла. В каком-то смысле пребывание Джеймса в Германии пошло ей на пользу. Оно заставило ее обратиться к своим внутренним резервам, а не надеяться на него; и чем более она полагалась на свои силы, тем сильнее она становилась и понимала, что способна на многое.

Теперь она мечтала найти приложение своим силам. Она была рада возможности достойно отплатить ему за его великодушие. Ей было важно показать ему, что она способна вынести все, пока он там, на войне, где в любое мгновение его подстерегает смертельная опасность. Даже находясь физически на разных континентах, они всегда будут вместе. А вдвоем им будет легче пережить тяжелое время.

И вот, пока Джеймс был в Заливе, каждый день, без исключения — а часто и дважды в день, — она писала ему длинные, многословные письма. В этих письмах, исполненных светлой любви, она поверяла бумаге все, о чем она размышляла, — все без утайки.

Более всего ей хотелось убедить его, что он не забыт, что она по-прежнему не мыслит жизни без него. Она хотела вдохновить его силой и надеждой, как вдохновлялась сама. Но еще хотела напомнить ему о своем существовании. Возможно, ее побуждало опасение, что он может погибнуть; возможно, поскольку она любила его и изучила достаточно хорошо, она догадывалась, что он боится будущего и ищет смерти. Разве она могла допустить это, когда ей самой будущее рисовалось в радужном свете? Разве это возможно, что сейчас, когда мелькнула слабая надежда на развод с Чарльзом, он может вдруг оставить ее навсегда. Именно теперь она может потерять его — это невыносимо. Этого не может — не должно — быть. И она писала ему, чтобы напомнить о своей любви, напомнить ему, как сильна была их любовь и как много она для них значила, как наполняла она смыслом их существование.