— Ба, да вы по-прежнему ее сравниваете! — перебил Стелло.— Но на что мне эти миниатюры с портретами ваших персонажей? Поверьте, человек с воображением довольствуется простым наброском; один штрих, если он меток, стоит, по мне, целой кучи деталей, а вы, доктор, если вас не остановить, начнете, пожалуй, уточнять, на какой мануфактуре был изготовлен шелк, пошедший на банты для башмачков героини. Порочная манера повествования, распространяющаяся, к сожалению, с ужасной быстротой!

— Та-та-та! — вскричал Черный доктор с таким негодованием, что оно выразилось даже на его бесстрастном лице.— Как только я пытаюсь выказать чувствительность, вы обрываете меня. Нет уж, была не была, а да здравствует Демокрит! Обычно я люблю, когда на жизнь смотрят не смеясь и не плача, а так же холодно, как на партию в шахматы, но если уж, говоря с людьми о них самих, надо выбирать между манерой Гераклита и Демокрита, предпочитаю последнего: он презрительней. Лить слезы над жизнью — значит ценить ее поистине чересчур высоко; лишь печальники и обличители принимают ее слишком близко к сердцу. А вы, что меня весьма огорчает, поступаете именно так. Вам следует гораздо меньше волноваться, наблюдая скучное зрелище, которое являет собой род человеческий, не способный ни на добро, ни на зло. Короче, позвольте мне продолжать, как умею.

— Вы в самом деле продолжаете наседать на меня,— с жертвенным видом вздохнул Стелло.

Его собеседник с явным удовлетворением продолжал:

— Китти Белл взяла письмо, грустно повернула голову в сторону окна, дважды качнула ею и промолвила: «Не is gone».

— Довольно, довольно! Ах, бедная девочка! — воскликнул Стелло.— Довольно! Ни слова более. Она вся, как живая, встает передо мной в этой единственной фразе: «Он ушел»! О молчаливая британка, это все, что ты должна была сказать! Да, я слышу тебя; ты предоставила ему приют, ни разу не дала почувствовать, что он находится под твоим кровом, почтительно внимала его стихам, никогда не позволив себе рискованного комплимента и показав, как они прекрасны на твой взгляд, лишь тем, что читала их своим детям наряду с вечерней молитвой. Робкая пометка карандашом на полях, там, где Берта прощается с возлюбленным, или почти незаметный крестик, который легко стереть и который стоит рядом со стихом, где упомянута могила короля Гарольда,— вот самое большее, на что ты отважилась, и если твоя слеза смывала хоть одну букву рукописи, ты искренне верила, что посадила кляксу, и пыталась ее свести. А теперь — «он ушел»! Бедная Китти! Неблагодарный, he is gone!

— Хорошо! Очень хорошо! — похвалил доктор.— Почаще давайте себе волю, и вы избавите меня от массы лишних слов: вы все угадываете сами. Зачем мне входить в подробности о Чаттерто-не? Вы знаете его творения не хуже, чем я.

— Я привык терпеливо выслушивать суждения о том, что мне особенно хорошо известно,— небрежно пояснил Стелло.— Тем самым я проверяю, достаточно ли полны мои сведения: вещи ведь можно видеть с разных точек зрения.

— Правильно,— согласился доктор,— и отнесись вы к этой мысли повнимательней, не давая ей улетучиться, как винным парам из раскупоренной бутылки, вы сказали бы, что нет занятия интересней, чем наблюдать и сопоставлять то немногое, что познано каждым мозгом в отдельности и запечатлелось в нем: один увидел лишь ногу статуи Знания, так и не заметив туловища; другой — отрубленную кисть; третий хранит изваяние целиком и обожает, вертит, вновь и вновь демонстрирует его, хотя оно похоже на известный безногий, безрукий и безголовый торс и при всем своем великолепии бесполезно, неподвижно, безжизненно; но наиболее многочисленны те головы, что способны запомнить лишь, как выглядит поверхность, отделка, наитончайший слой, какой только можно себе представить, и тем не менее слывут олицетворением полного Знания. Такие особенно горды собой. А что до того, кто, распространяясь о чем-нибудь, владел бы предметом в целом, видимостью и сущностью, телом и душой, частностями и совокупностью, равно удерживал все это в голове и мгновенно пускал в ход при необходимости, как искусный мастер свои инструменты,— то, когда вы встретите подобного человека, сделайте одолжение, дайте его визитную карточку, а я отправлюсь к нему и смиренно засвидетельствую свое почтение. С тех пор как я путешествую по разным странам, всюду знакомясь с лучшими умами, я еще не встречал людей той породы, какую вам сейчас описал.

Признаюсь, сударь, что я и сам далек от всеобъемлющего знания предметов, которые трактую, но все-таки знаю их более обстоятельно, чем это доступно мозгу и даже уху тех, кто мне внимает. И заметьте, пожалуйста, что у бедного человечества есть одно замечательное свойство: в силу своей посредственности масса требует очень немногого от посредственностей высшего порядка, которым она покорно и даже не без готовности позволяет себя учить.

Итак, сударь, мы с вами рассуждали о Чаттертоне, и я собирался самоуверенно прочесть вам лекцию о староанглийском языке, о смешении в нем саксонского с нормандским, о непроизносимых «е» и «у» и богатстве рифм на «aie» и «ynge». Я намеревался пространно, серьезно и методично повздыхать об исчезновении архаических слов, таких бесхитростных и выразительных, как «emburled» вместо «armed»1, «deslavatie» вместо «unfaithfulness»16 17, «acrool» вместо «faintly»18, и таких звучных, как «myndbruche» вместо «firmness of mind»19, «mysterk» вместо «mystic»20, «ystorven» вместо «dead»21. Разумеется, переводя с такой легкостью английский язык тысяча четыреста сорок девятого года на английский тысяча восемьсот тридцать второго, я выглядел бы в ваших глазах более внушительно, если бы стоял на усеянной чернильными пятнами кафедре из еловых досок. Однако, даже восседая в этом кресле, я, несмотря на его опрятность, сумел бы повергнуть вас в то приятное изумление, когда вы решаете про себя: «Вот кладезь знания!» — но я очень кстати подметил, что вы и сами проштудировали томик Чаттертона, что не часто случается в Лондоне, городе, где встречается на удивление много англичан, как уверял меня одцн весьма уважаемый в Париже путешественник, и вот я вновь низведен до плачевного уровня человека, который вынужден не проповедовать, а вести беседу и даже время от времени выслушивать собеседника. Выслушивать! О печальная и непривычная для врача обязанность!

Впервые за долгое время Стелло улыбнулся.

— Я не из тех, кого устают слушать: я слишком устаю говорить,— промолвил он.

— Весьма огорчительное свойство в жителе доброго города Парижа! — перебил собеседник.— Это место, где красноречивым считают всякого, кто, став спиной к камину или вцепившись руками в трибуну, способен битых полтора часа извергать поток звонких слов при условии, что они не выражают ничего еще не читанного и не слышанного.

— Да,— поддержал Стелло, устремив глаза в потолок с видом человека, который что-то припоминает, причем с каждым мгновением все ясней и отчетливей,— да, меня, действительно, охватывает волнение при мысли о бесхитростных и мощных творениях, что создал оригинальный и непризнанный гений Чаттертона, скончавшегося восемнадцати лет от роду. Впрочем, его, как Карла Великого, следовало бы называть просто по имени, без уточнений — настолько прекрасен, самобытен, неповторим и возвышен его дар.

О горестный, мудрый, мрачный и черный доктор! Неужели, если только вы не совсем уж бесчувственны, вас не трогает простое и подлинно старинное начало «Битвы при Гастингсе»? Суметь так истребить в себе современного человека! Силой своего таланта превратить себя в монаха десятого века, благочестивого дикаря, древнего сакса, бунтующего против нормандского ига и знающего на свете только две силы — Христа и море! К ним он обращается в своей поэме, восклицая:

«О господи, как больно мне рассказывать, сколько благородных эрлов и смелых воинов геройски полегли за короля Гарольда на Гастингском поле!

О море, обильное и благодатное, могучее и мудрое море, что же не обрушило ты свои воды на рыцарей герцога Вильгельма...»

— Какое, однако, впечатление герцог Вильгельм произвел на

современников! — перебил доктор.— Сен-Валери — маленький

портовый городишко, замызганный и утонувший в грязи; тем не менее я видел там премиленькие зеленые рощицы, достойные пастухов на берегах Линьона, видел белые домики, но ни одного камня, на котором было бы высечено: «Отсюда герцог Вильгельм отплыл под Гастингс».

— «Того герцога Вильгельма,— продолжал высокопарно декламировать Стелло,— чьи коварные стрелы поразили стольких эрлов и столь щедро окропили землю кровавым дождем?»

— Слегка напоминает Гомера,— буркнул доктор.— «Многие души могучие славных героев низринул в мрачный Аид...»1. Или: «The souls of many chiefs untimely slain»22 23.

— «Как прекрасен молодой Гарольд в силе и мощи своей!» — восторженно продолжал Стелло.— «Kynge Harolde hie in ayre majestic raysd...»24 и так далее. Вильгельм видит его и атакует, распевая «Песнь о Роланде».