«Кавкаи службисты!., дисциплину люблять!.. Всэ пэрэд начальством тягнуця», — острили над нами наши же одно-бригадники офицеры 1-го Таманского полка. Острили, конечно, не зло, но доля правды была. В нашем полку щегольство было «под горца Кавказа», а отсюда и лихость, и молодечество, живость в исполнении воинской дисциплины, соревнование в танце лезгинка, а отсюда — легкие чевяки, затянутый стан узким кавказским поясом, небольшие папахи, сдвинутые на брови, бритая голова.

У таманцев же — порядок больше бытовой, от запорожского казачества больше, чем от воинской дисциплины. Лучший у них танец — это гопак. Любят они танец полька на пару, с пристукиванием каблуками по полу и с прибауткой «а-ча-ча!» в такт. Танец лезгинку они психологически не понимали, почему не только что ее не танцуют, но и не любят ее.

#

Казак-таманец и в летнюю жару любит одеть на себя «кожух» (овчинный строевой полушубок) и быть в нем нараспашку. Папаха большая, с заломом и чтоб выглядывал из-под нее, спереди, «чубок». Казак-таманец своего офицера не боялся, а каждый казак для офицера был «дядько» (ударение на «о»). Это чисто украинское обращение к тому, кого не знаешь по фамилии.

Войсковой старшина Белый вскоре уехал из полка. Его заменил войсковой старшина Закрепа*. Это был старый матерый таманец-запорожец, и психологией, и видом. Умел с казаками выпить. На коне, в косматой «заломленной» папахе, чуть набекрень, на дивном своем коне — белом иль гнедом, с запорожскими усами — с него пиши картину. Гово-

рили, приняв временно полк, он выехал к нему верхом и сказал приблизительно такую речь:

— Хлопци!.. произойшла революция... тэпэрь уси сво-бодни... а мы будэмо жыты по-старому. Понятно?

— Так тошно, понятно, господин войсковый!

Остальные полки дивизии и обе батареи стояли также

далеко от Карса, и их события не коснулись так близко, как наш полк, отдыхавший всего лишь в семи верстах от Карса.

Фельдшер Куприн, сотник Бабаев и казак Маглиновский

Куприн — казак станицы Новопокровской. Видный ростом, старший фельдшер полкового лазарета еще с мирного времени, отлично знавший свое фельдшерское дело, влюбленный в воинскую дисциплину, всегда почтительный к офицерам, — он, по своему положению «нижнего чина», казалось, должен был отстаивать интересы казаков. Но «их интересы» иногда настолько выходили из границ положенного, что он никак не мог идти с ними «в ногу». Как осторожный человек, он порою не только что требовал для казаков, но и объяснял, внушал им, «чего нельзя требовать». Событиями же и вне своего желания выдвинулся в полку как «казачий трибун», который один только знал, что надо , делать и что нельзя, и казачья масса его слушала. Он, конечно, лучше всех понимал «нутро» казака.

Как грамотный человек, имевший дело с докторами, мозгами он стоял выше казаков на целую голову. Через него прошли сотни больных и раненых казаков. К своей специальности фельдшера он относился очень серьезно и во всякую болезнь казака вникал сердечно, стараясь ему помочь, что давало ему авторитет в полку. Революцию воспринял он разумно и не очаровывался ей.

В успокоении полка ему помогал молодой сотник Павел Бабаев, член полкового комитета от офицеров, оказавшийся хорошим оратором, спокойным, логичным и умным офицером. Бабаев, после окончания Владикавказского кадетского корпуса, поступил в Константиновское артиллерийское училище уже во время войны. Окончив училище, он вышел не в артиллерию, а в наш полк, прапорщиком, «для совместного служения с отцом», как официально позволял закон, куда и прибыл в мае месяце 1915 г. в город Ван, в Турцию. Его отец, Иван Бабаев*, был начальником полковой команды связи и только в чине подъесаула. В Императорской армии офицерские чины «запросто» не давались. В 1-м Таманском полку служил его родной дядя, сотник Василий Бабаев*, командир 5-й сотни, через год Георгиевский кавалер. Бабаевы считались умными и серьезными офицерами. Отец Бабаева имел очень много детей, и Павел был вторым по рождению. Его дядя был холост.

Будучи младшим офицером в сотне подъесаула Манев-ского, — он многое перенял от умного и благородного своего командира. Обладая музыкальными способностями и густым дивным баритоном, он хорошо поставил сотенный хор песенников. Сердечное обращение со своими казаками, конечно, не могли не знать казаки других сотен. Кроме того, он был очень молод, не был заражен дисциплиной мирного времени, был скромен, благороден и добр, но серьезен. Из всех офицеров полка только я один был с ним на «ты», почему в эти дни он часто заходил ко мне как к полковому адъютанту, чтобы посоветоваться по разным вопросам для проведения их в жизнь через полковой комитет. Считался с ним и председатель полкового комитета Куприн, и, собирая казаков на митинг, они выступали на нем рука об руку.

Должен еще раз подчеркнуть, что это не были «митинги» революционного характера, а были обыкновенные собрания во дворе какого-нибудь молоканина. Комитет стоял на подводе или на случайном возвышении, и Куприн и Бабаев рассказывали — что сделано и что еще можно сделать или чего нельзя делать. Это были семейные полковые беседы перед сотней, не более, казаков. В принципе — казаки не любили митингов.

Казак Петр Маглиновский. Он прибыл в полк в 1916 г. и приходился родным братом хорунжему Ивану Маглинов-скому*. Они казаки станицы Брюховецкой Кавказского отдела, но Черноморского полкового округа. Богатой семьи. Отец, войсковой старшина в отставке, имел офицерский участок земли в юрте своей станицы. Несмотря на это младший брат не захотел учиться и был уволен из кадетского корпуса, не получив и прав вольноопределяющегося 2-го разряда. Хорунжий Маглиновский о брате отозвался как о «лентяе и шалопае», но, любя его, просил меня «нашяды-вать» за ним, так как сам он находился при штабе дивизии в качестве обер-офицера для поручений с самого начала войны и не мог следить за братом.

На меня его брат произвел неприятное впечатление. Как и брат, он был красивый брюнет, но в глазах было что-то испорченное. Говорил он со мной независимо и решительно, отказался быть писарем в канцелярии или ординарцем, заявив быть только в строю и рядовым казаком, кем он и был в действительности. При случайных встречах я никогда не видел его хорошо настроенным. Он был или разочарован в жизни, или озлоблен на всех «вышестоящих», как мне казалось тогда. Когда же случилась революция, я думал, что он возьмет «левый крен» и будет мстить всем вышестоящим, т. е. нам, офицерам. Вышло же наоборот. С черными глазами и с матовым лицом, он стал кумиром в своей 5-й сотне и своим баритональным голосом, своим спокойствием и логикой, словно косой, срезал и останавливал заблуждающихся.