— 1-я сотня? Идете ли Вы на фронт со мною?!

Не только что казаки, но и мы, офицеры, не ожидая столь внушительно-трагического жеста со стороны командира полка, — как-то замерли от его слов. 1-я сотня, самая боевая и лихая в полку, немного озорная и, пожалуй, «самая революционная» (условно), возглавляемая добрым подъесаулом Поволоцким, которого сотня за это любила и называла за глаза «наш Володя», — она на три четверти своих голосов, довольно дружно, ответила:

— Идем! Господин полковник!

Ничего не отвечая 1-й сотне, — Косинов поворачивается направо и со штандартом направляется к моей 2-й сотне. От всей этой картины, так ударившей казаков по нервам, — теперь полк стоял, словно окаменелый. Полк уже знал, что от него хочет их горячий и гордый командир. Я быстро повернул голову в сторону сотни и только глазами повел по своим молодецким урядникам, испытывая их и внушая им — как надо ответить. На тот же вопрос своего командира —

2-я сотня ответила громко, вызывающе и как бы взывающе к другим сотням:

— Идем! Господин полковник!

Следующая отвечала 3-я сотня. От нее мы ожидали только положительного ответа, так как в центре «покоя

полка» стоял их былой во всю войну и выдающийся командир сотни, теперь помощник командира полка войсковой старшина Маневский. В его присутствии сотня, словно под гипнозом его умных и справедливых глаз, — могла ответить только положительно.

Косинов пошел к 4-й сотне. В этой исключительной и небывалой в воинских анналах картине — нервы были напряжены до крайности и все глазами провожали печальный ход своего командира, вполне отдавая полный отчет в том, чем все это было вызвано. Во главе 4-й сотни стоял подъесаул Дьячевский, бывший младшим офицером этой сотни еще с мирного времени, с заброшенного в пустыне поста на Персидской границе в Туркестане, Пуль-и-Хатун. Он проделал с этой сотней всю войну. Казаки очень любили Дья-чевского за его личную бесконечную доброту души и за то, что он не любил службы, не напрягал ею и казаков, а в кутежах бросал казакам в подарок последний свой рубль.

В центре же «покоя полка» стоял их испытанный отец-командир, войсковой старшина Калугин, для которого его 4-я сотня, друг-жена и три мальчика-кадета — были самыми близкими и дорогими существами в его жизни. За 4-ю сотню мы не боялись, и она ответила достойно.

Косинов направился к 5-й сотне. Если бы спросить казаков 5-й сотни — за что они арестовали своего командира сотни есаула Авильцева в Сарыкамыше, т. е., как они допустили арестовать его солдатам, — они, пожалуй, не могли бы ответить толком. Можно точно сказать, что есаул Авиль-цев был самым заботливым командиром для своих казаков. Как старый офицер и как долгий полковой казначей он точно знал, куда и как использовать казенную копейку, и использовал ее только для своей сотни. 5-я сотня состояла из казаков Терновской и Тифлисской станиц и была очень спокойная. Взводные урядники — Жученко, Беседин, Дереза были так рассудительны всегда и дисциплинированны. Эти три урядника были казаки Терновской станицы. 5-я сотня ответила также отлично.

Гипноз, охвативший сотни, усиливался. Осталась для опроса 6-я сотня. Она формировалась из двух станиц — Успенской и Новолокинской, что рядом со Ставропольской губернией. До средины 1916 г., еще из Мерва, ею командовал старый, спокойный и добрый есаул Флейшер*, который ни себя, ни сотню службой не напрягал. Во все те же годы его младшим офицером был хорунжий Некрасов, который также ни себя, ни казаков службой не напрягал. Теперь Некрасов, как и все мы, сверстники, в чине подъесаула и командир своей 6-й сотни. Казаки его любили и уважали. Сотня ответила согласием громко, как и другие сотни.

Все, что здесь описывается, для любой армии и любой страны — только ненормально, как было бы больше чем ненормально для тех же казаков несколько месяцев тому назад. Но теперь наступило жуткое революционное время, полное произвола и непослушания в армии, — почему командир полка и произвел подобный «опрос сотен».

После этого, все при том же гробовом молчании всех — полковник Косинов, в сопровождении штандарта, вышел на средину полка и в хорошей отеческой речи просил не осрамить седины нашего родного Кубанского Войска. Казаки отвечали: «Постараемся, господин полковник!» Взводными колоннами сотни прошли церемониальным маршем перед полковым штандартом и были отпущены по своим квартирам.

Но в окопы идти не пришлось. В Петрограде вспыхнуло большевистское восстание, о чем мы смутно услышали, и весь 1-й Кавалерийский корпус по железной дороге был брошен в Петроград.

Александрийские гусары

В вечерние сумерки, в дождь и слякоть под копытами коней — наш полк шел к железнодорожной станции на погрузку в Петроград. В каком-то селе обгоняем пехоту. Пехота, но при шашках.

— Какой полк? — спрашиваем из строя.

— Бессмертные гусары... — слышится в ответ, и, когда поравнялись с головой этой небольшой колонны, во главе ее я увидел штабс-ротмистра Колю Равву. Два родных брата Равва, Коля и Павлик, в 1912 г. окончили Елисаветград-ское кавалерийское училище. Их отец служил в Кубанском Войске (не казак) и в 1911-1914 гг. жил в нашей станице, являясь командиром 2-го Кавказского льготного полка. Сы-новья-юнкера на каникулы приезжали к родителям, где мы и познакомились и подружились, как юнкера славной русской конницы. Я был тогда юнкером Оренбургского казачьего училища и годом моложе их.

На Рождественских Святках под 1913 г. я гостил у обоих братьев-корнетов в Самаре, где стоял Александрийский гусарский полк. Здесь с Колей первая встреча с тех пор. Он большой конник. Со своим взводом атаковал конных австрийцев, получил шашечное ранение в голову и награжден Георгиевским оружием. И теперь вдруг «шагает»... В полутемноте кричу ему:

— Ты как попал в пехоту, Коля?

Узнав по голосу, отвечает:

— Спешили два эскадрона за излишком конницы, и вот я здесь. Но — уйду! Не дают летать на конях, — буду летать в воздухе! — вызывающе бросает он.