Стояла пасмурная погода. Толпы казаков заполнили вместительный сарай одного из арсеналов крепости. Об ультиматуме еще никто не знал, но все чувствовали надвинувшуюся на казаков грозу. Наличие же казаков-гонцов на покрытых грязью лошадях из соседних станиц говорило яснее ясного о происходящих событиях. Среди многосотенной толпы казаков бросались в глаза длиннобородые старики-кавказцы, как и присутствие офицеров других частей, ранее никогда не бывших на митингах. Тяжелое молчание давило всех, а взгляды каждого выражали решение, вызов.

Мы, старшие, взгромоздились на нары. Впервые среди нас я увидел старейшего нашего кавказца, офицера и станичника войскового старшину Ловягина*. Он сын очень богатого урядника-старовера, выходца с Дона. Своим скуластым смуглым широким калмыцким лицом, в простой черной казачьей овчинной шубе-кожухе, широкоплечий, в косматой черной папахе — он выглядел мощным степным табунщиком. Ловягины, и отец-урядник, и сын-офицер — почетные люди в станице. Вот почему сына окружает целый рой стариков-староверов, всегда очень стойких и принципиальных казаков. Видно было, что все они пришли сюда не зря. Тут же, возле них, также в простом черном длинном казачьем кожухе с нахлобученной на глаза папахой крупного курпея — стоял сотник Алексей Жуков*, высокий, красивый, чуть гнутый, словно желая укоротить свой рост. Острыми черными глазами он изучал казаков, так как не был ведом многим, в особенности нашему полку.

Впервые я встретил здесь и командира 2-го Кавказского полка подхорунжего Лебединцева и одного из его командиров сотен урядника Козлова, станицы Дмитриевской. Скромно, слегка смущенно, но вежливо поздоровались со мною, как со старым сослуживцем. Я искренне пожал им руки.

Итак, в крепостном бараке собрались все те, кто был активен и хотел борьбы против красных. Вошел Бабаев и занял председательское место, т. е. встал на нары между нами. Как никогда, тишина стояла исключительная. И при мертвой тишине он прочитал ультиматум Одарюка — «сдать оружие». Полное молчание было ему ответом.

— Так как же поступим? — нарушив молчание, громко произнес Бабаев, наш командир полка.

Этого вопроса словно все и ждали. Рев, звериный рев многосотенной толпы, был лучшим выразителем их душ в тот памятный миг.

— Не сдава-ать!.. Не сдади-им!.. Давай сюда Одарюка!.. — заревела толпа. И среди бушующей порывистой казачьей молодежи — послышался резкий всхлипывающий плач стариков: «Дет-точки!.. Сыны-ы!.. Поддержите-е... давно бы та-ак!»...

Момент был страшный. Пропасть, искусственно созданная революцией между двумя поколениями «отцов и детей», сомкнулась своими берегами и на ее месте выросла могучая фигура казака-воина, свободолюбивая и грозная.

Радостные слезы разрядили и побратали всех. Гонцы от станиц уже открыто выступили с речами, прося о немедленной помощи и защите. Выступил и Лебединцев, революционный командир полка. Умно, здраво, как всякий казак-земледелец, проведший в боях всю войну, переживший две революции, много видавший и многое переживший, — он очень проникновенно сказал всем свою первую речь. Он звал казаков к восстанию. Его речь произвела отличное впечатление. Оказалось, что мы так мало знали духовный мир даже своих ближайших урядников!

Самое тяжелое положение было в Темижбекской станице. Их оружие сегодня ночью должно быть отправлено в Романовский, в штаб Одарюка. Время клонилось уже к вечеру. Все казаки здесь были пешие. Терять время было нельзя. Экстренную помощь могли дать только казаки нашей станицы. На правах командира сотни, которую составляли теперь кавказцы и темижбекцы, — громко взываю в массы:

— Кавказцы! По домам! Всем собраться верхами (верхом) на лошадях и при оружии у новой староверской церкви! И оттуда — на Темижберх! — закончил я по-станичному.

Подхваченные полным сочувствием — мы, казаки станицы Кавказской, быстро высыпали из барака, бегом метнулись по домам, к своим строевым коням. По Красной улице, с широким полковым флагом и двумя сотенными (2-й и 3-й), которые хранились в нашем доме, — с группой темижбекских казаков-гонцов, рассекая весеннюю слякоть копытами застоявшихся коней, — крупной рысью идем к восточной окраине станицы. Вооруженные винтовками и шашками, всегда удалые темижбекцы, колышущиеся боевые значки, разгоряченные кони, вызывающий взгляд седоков, нервно торопящаяся скачка кавказцев к сборному пункту, выскакивающих со всех улиц и переулков, — взбудоражили станицу, еще ничего не знавшую о случившемся.

— Вы это куда же, Федор Ваныч? — подозрительно выкрикнул мне младший урядник Сломов, встретившийся с нами, едучи на линейке.

— На Темижберх, Афоня! — бросил ему, махнув рукою на восток.

— Што?.. Против советской власти?.. Кстати, я еду в Романовский. И я все расскажу Одарюку! — донеслись до меня его слова. Но отвечать Сломову было и некогда, и не к чему. Мы уже взялись за оружие (в Турции от полного разжалования Сломова спас я; умный, отличный урядник, он ушел в тыл и возненавидел начальство, так как пострадал от него несправедливо).