— Кушайте, отцы мои, кушайте, дтки Царскіе! Бдные крохоточки вернутъ вамъ силы богатырскія... Кушайте, родные, даръ Божій во здравіе!

Великъ-ли самъ по себ аладушекъ, но тотъ, кто былъ въ дл, самъ пойметъ, что дорогъ онъ самъ по себ, но и дороже каждому чистое материнское сочувствіе.

И никто даже не посмлъ предложить ей плату, отъ которой она наврно бы отказалась.

Посл Инкерманскаго сраженія на бастіонахъ потекла прежняя жизнь, пополамъ со смертью. Часто повторяющіеся штурмы и сраженія никому уже не угрожали, все свелось только на мелкую пер-стрлку и безпрестаннымъ ночнымъ нападеніямъ охотниковъ.

Теперь обратимся къ нашему герою, о которомъ не было сказано еще ни одного слова.

Вотъ траншея (глубокій ровъ, по которому ходятъ на бастіоны), тянувшаяся изъ города среди бастіоновъ. По бокамъ ея темнютъ тсныя землянки.

Подымемся на самый бастіонъ, площадка котораго вся перерезана траверсами (насыпями). На насыпяхъ лежатъ пушки и цлыя пирамиды чугунныхъ ядеръ.

Вотъ землянка, вырытая въ длину человка. Это «квартира» офицера, начальника бастіона.

На свжаго человка бастіонъ производитъ довольно жуткое впчатлніе. Поминутно проносятся надъ головою пули, шлепаются тутъ-же на землю. Вотъ и солдатскія землянки съ нарами человкъ въ пять.

Землянка эта такъ низка, что нужно входить туда согнувшись. Первое что тамъ попадается на глаза, такъ это икона съ теплющимися подъ нею восковыми свчами. Въ землянк совсмъ было-бы темно, еслибы не свтъ отъ свчей.

На нарахъ сидятъ три матроса и играютъ въ карты. Двое изъ нихъ уже ножи-лые, съ большими усами и бакенбардами, третій выглядитъ совсмъ молодымъ, съ маленькими усиками и плутоватымъ выраженіемъ скуластаго лида.

— Ну, подставляй носъ,—говоритъ молодой, держа съ угрожающимъ видомъ въ рук цлую колоду картъ.

— Который разъ уже!—говорятъ черные бакенбарды, защищая ладонью свой органъ обонянія.—Ишь везетъ ему словно жиду!

— Не жалей носа! трунитъ молодой.— Все равно завтра его оторветъ съ башкой пожалуй.

Длать нечего, партнеръ покоряется своей участи, и молодой мрно начинаетъ отсчитывать удары поносу.

Не усплъ онъ отсчитать до пяти, какъ въ блиндажъ (землянку) вбжалъ матросъ.

— Знаете что, братцы?—заговорилъ онъ, садясь на нары.—Давеча ползуны аглицкаго енарала въ городъ повели!

— Въ городъ? — спросили играющіе, бросая карты

— Енаралъ, какъ есть!—сообщалъ новоприбывшій.—И мундеръ на емъ красный, все какъ есть, и усы бриты...

— Можетъ быть и барабанщикъ, — усмхнулся молодой, не выпуская изъ рукъ картъ.

— Чево барабанщикъ!—знаю я ихнее

войско... Вс у нихъ какъ слдуетъ. Шапка большая, мундиръ красный съ вышивкой и безъ штановъ!

Оно извстно, — заговорилъ бакенбар-дистъ, потирая свой покраснвшій отъ ударовъ носъ,—ползуны—народъ аховый. Для него все трынъ-трава.

.— Нашимъ не ухитриться такъ,—сказалъ другой, поглядывая на молодаго матроса.

— Мы и сами любому ползуну носъ утремъ!—отвтилъ тотъ.

— Ну, полно, не похваляйся! Хотя ты и Кошка, но теб не въ жизнь не проползти такъ ловко, какъ ползуны. Вонъ знаю я одного, сдой такой, Даниленкой его зовутъ. Супротивъ его и другіе ползуны ничего не стоятъ!

— Поглядимъ!—молвилъ Кошка, вставая.—Похваляться не буду, а то скажу, что денегъ у насъ на выпивку больше нтъ. . — У меня есть ассигнація, сказалъ Семеновъ, тотъ самый, которому Кошка билъ носъ.—Хватитъ.

— Мало! Приходится занять.

— У кого занять? Не въ городъ же идти, когда туда не пущаютъ!

У англичанина займу!—сказалъ Кошка и, вставъ, вышелъ изъ землянки на чистый воздухъ.

Вечерло. На площадк бастіона, среди валяющихся черпьевъ отъ бомбъ и гранатъ и изломаныхъ лафетовъ, толпился народъ.

Все идетъ своимъ, порядкомъ: пули по-прежнему посвистываютъ, да частенько раздается голосъ сигналиста:

— Лохматка! 4)

И не дожидаясь, чтобы матросы прилегли, докрикиваетъ:

— Не наша! Армейская!

Бомба пролетаетъ надъ головами людей и теряется гд-то въ дали за бастіономъ.

На площадк появляется какая-то баба, неся завернутые въ тряпицу горшки.

— А гд, родимые, Сидоровъ, Степанъ Петровъ?—спрашиваетъ она матросовъ.

—А ты, матка, обдъ небось принесла?— спрашиваетъ одинъ изъ нихъ.

— Обдъ, батюшка, обдъ... Опоздала я маленько, да...

Опоздала и есть! Вонъ онъ лежитъ, покрытый шинелью, не до обда ему теперь...

Смотритъ баба, и чашки да горшки изъ рукъ выронила; лежитъ ея Сидоровъ съ разбитымъ черепомъ, устремивъ стеклянный взглядъ къ небу, а рядомъ лежатъ еще пятеро и ждутъ, когда придутъ за ними и понесутъ на мсто вчнаго упокоенія.