Я говорю — неминуемых столкновений, так как убежденным левым, при всем их желании сохранить единство партии, всем ходом развития эти столкновения будут навязаны правыми, которые все быстрее и все более окончательно выбрасывают за борт все, что осталось от гордого прошлого и славных традиций немецкой социал-демократии...

Нужно ли мне объяснять, дорогой друг, что я принадлежу к оппозиционному меньшинству и чем это вызвано? Полагаю, все дело моей жизни достаточно Вам об этом говорит. Вы читали, конечно, заявление, опубликованное мной совместно с Розой Люксембург и товарищами Либкнехтом и Мерингом. Я с самого начала считала почетной обязанностью «Гляйхайт» оставаться социалистической газетой и держать незапятнанным шовинистическими уклонами знамя, которое она почти четверть века несла впереди трудящихся женщин. Мне кажется, это разумеется само собой— тем более еще и потому, что «Гляйхайт» является ведь международным органом социалисток... Мне доставляет удовлетворение, что позицию «Гляйхайт» попали и но достоинству оценили. За все почти 24 года, что я редактирую «Гляйхайт», я ни в один период ее существования, богатого острыми столкновениями, не наблюдала еще таких демонстраций, свидетельствующих о широком и полном одобрении нашей позиции. Мы получаем сообщения об этом из разных областей рейха, от женщин и мужчин, входящих в политические и профсоюзные организации.

Однако, дорогой товарищ, за то, что «Гляйхайт» заняла такую позицию, она отдана на растерзание цензуры и военного командования. Вы должны задуматься пад тем, что при осадном положении мы оказались в условиях более тяжелых, чем во время действия закона против социалистов. Последний обязывал власти соблюдать определенные нормы поведения, за нами оставалось право обжаловать в суде

принимаемые ими решения, защищать и отстаивать интересы нашего дела во всех инстанциях, вплоть до рейхстага.

Осадное положение не знает пикаких сдерживающих его норм. Верховное командование сухопутными войсками и его представители в округах теперь правомочны действовать совершенно самостоятельно, не указывая оснований, почему ими приняты те или иные меры, а жалобы на их действия не подлежат рассмотрению в суде. Что же касается рейхстага, здесь социал-демократия добровольно позволила заткнуть себе рот...

Власти с неудовольствием отмечают, что «Гляйхайт» не подхватывает песню, дружно распеваемую хором тевтоп-ских официальных бардов партийной прессы. Недовольны же они именно потому, что «Гляйхайт» имеет репутацию и авторитет. Они используют свою власть и злоупотребляют ею, чтобы покарать газету за то, что она «упорно не желает приспособиться к великому движепию нашего времени и народа». Делают это тем более уверенно и бесцеремонно, что знают, насколько паша газета благодаря занимаемой ею позиции изолирована внутри партии; что большая часть других рабочих органов печати этой позиции не одобряет; что, более того, многие товарищи и профсоюзные деятели открыто или тайно аплодируют каждому удару, наносимому газете «Гляйхайт».

Нет недостатка и в таких людях, для которых не было бы большей радости, если бы этот «радикальный скандальный листок» вообще полностью запретили. Стыдно признаться в этом, дорогая товарищ Анкерс.мит, но не потребуется даже пальцев обеих рук, чтобы из всех органов партийной печати (их 91, не считая профсоюзную печать) перечислить те, которые бы придерживались линии, проводимой «Гляйхайт»...

Номер 23 этой газеты был конфискован, хотя он был подготовлен и напечатан еще до начала войны, и через несколько недель власти были вынуждены запрет па газету снять. Когда она снова смогла выходить, мы должны были проявлять максимальную осторожность, нащупывая почву для восстановления, сначала хотя бы частично, разрушенных связей — все справочные книги издательства с адресами клиентуры были конфискованы. Естественно, власти бдительно и неусыпно следили за канщым словом... Теперь при выпуске номера мы беспрерывно наталкиваемся на запреты со стороны администрации. Предварительная цензура вычеркивает все, что ей не нравится, мелочные придирки доходят прямо-таки до смешного.

В первых номерах газеты, после того как она после отмены запрета вновь начала выходить, я пыталась изъятые цензурой места как-то «заштопать», заменить другими, с тем чтобы эти новые вставки казались властям менее «предосудительными». Но это была трудная работа: стараясь не поступиться своими убеждениями, я все же оказалась вынужденной многое сглаживать. Однако уже после нескольких таких попыток мне стало ясно, что в интересах дела нужно искать другой путь. «Заштопанные» места оказывались не очень ясными, возникала опасность быть неправильно понятой читателями...

Поэтому я принципиально отвергла внесение каких бы то пи было изменений, решив изъятые цензурой места оставить нетронутыми в виде пустых белых пятен на газетном листе. Я надеялась, что по общему содержанию, смыслу и логике всей статьи в целом большинство читателей восполнит отсутствующий текст и восстановит таким образом разрушенный контекст статьи. Кроме того, белые пустые места в газете также красноречиво говорят, правда на своем особом языке...

Дорогая товарищ Анкерсмит, когда вспыхнула война, было прервано сообщение с заграницей и разорваны все связи между социалистками разных стран, я тут же сама себе сказала: «Теперь — тем более!» Мне было ясно, что я, как международный секретарь, должна подумать о быстрейшем восстановлении нарушенных связей, собрать социалисток и для решения общей нашей задачи вновь всем стать плечом к плечу. Я ни минуты не сомневаюсь в том, что вначале такой общей задачей может быть лишь одно: трудиться и бороться за мир, причем за мир, соответствующий принципам социализма, за который мы, социалистки, должны бороться во всех странах, используя все имеющиеся в нашем распоряжении средства. По-моему, это гордая привилегия и почетная обязанность Социалистического женского интернационала — в наше время идти в борьбе за мир во главе женщин всех классов и стран, пробуждая их и указывая путь...

В пашей переписке мы можем касаться различных вопросов. Об Интернационале мы можем говорить как 16 Луипа Дорнсманк о нашей большой семье, о партиях отдельных стран — как о «ближайших родственниках», о собраниях, встречах и т. и.— как о концертах, свадьбах и т. д. Мы-то догадаемся, о чем в действительности идет речь. Кроме того, было бы очень хорошо, если бы Вы отыскали кого-либо вблизи немецкой границы, кто мог бы адресованные мне важные письма опускать в почтовый ящик на немецкой земле, с тем чтобы они следовали далее в запечатанном виде. В этом случае Вы должны использовать следующий адрес: фрейлейн Мари Плеттнер, у Финков, Альтенбергштрас-се, 1, Штутгарт. Письмо для меня следует вложить в отдельный конверт с надписью: «Для Клары»...

Надеюсь, Вы понимаете, почему в этом бесконечно длинном письме я разрешила участвовать только голове, продиктовавшей сухой, чисто деловой текст. Если бы я решилась предоставить слово сердцу, письму не было бы конца, и тогда все страдания, разочарования, огорчения и отчаяние последних месяцев, скопившиеся на дне моей души, укрощенные волей, приказывающей выполнить свой долг до конца, но продолжающие причинять нестерпимую боль, всплыли бы наружу. Когда произошла катастрофа, я думала, что сойду с ума либо должна буду покончить с собой. Целый месяц я была тяжело больна, еще и сейчас чувствую себя плохо. Мой старший сын — врач — находится сейчас в Бельгии, на которую в результате грубого нарушения международного права обрушились все ужасы войны; может быть, он теперь в России. Известия от него почти не поступают. Часто приходят сообщения о гибели на войне наших лучших товарищей. Но что значит все это но сравнению с переживаемым нами великим историческим событием — крушением Интернационала!»