Димитрий слушал чувствительно, беспрестанно вытирал мокнущие глаза платком, только заметив, отчего ни тесть в пространной речи, ни Сигизмунд в присланном адресе упорно отказываются называть его непобедимым Цезарем, как им было вменено.

Мнишек ухмылялся в пол. Далее за царя говорил Власьев. Димитрий же продемонстрировал свободомыслие, установленное им в московском сенате. В угоду иезуитам поставили вопрос о соединении церквей. Синклит и Дума яростно зашумели. На сто человек едва ли имелось меньше мнений, щедро подавали отрицательные. Димитрий подмигивал Мнишеку: видишь, и у нас нарождается польское разнообразие.

Интеллектуальное упражнение живо кончилось, и всех повели к накрытым столам. Поляки оценили варварскую роскошь дворца: шкуры медведей, лосей, рога, щиты, сабли, палаши, шлемы висели на голых стенах. Французские гобелены изображали подвиги Генриха IV, Димитрий утверждал – не француза, его: охота на вепря, сражение на фоне остроконечной башни с часами на берегу нидерландского канала, куртуазная сценка у подножия Пиренеев или Вогезов, корабли в шумящем прибое у Ла – Рошели.

На пиру Димитрий продолжал всячески чествовать тестя и скорую родню. Все же, по царскому обычаю, сидел за отдельным столом. Бояре и епископы сидели за нижними столами. Димитрий от себя передал через дворецкого Мнишеку, сыну его и князю Вишневецкому золотые тарелки с брашном. Угощал также и телятиной, которую православные почитали за пищу грязную, поляки же любили. Думные бояре сидели за столами ниже царского возвышения. Еще не приучая к кофе и парикам, Димитрий попустительствовал и перед боярами поставить блюда с телятиной. Бояр без особого умысла расчесали, что называется, под одну гребенку с поляками.

И вот, когда бояр по очереди, начиная с Мстиславского, подводили к столу государя, ублажавшего тестя, для взаимных приветствий, все услышали слова Василия Шуйского, сказавшего сидевшему напротив Татищеву, что телятины он есть не станет. Это бы и промелькнуло. Только Татищев, будто уколотый, в громкий голос заговорил о богопротивности сего Фиестова пира.

Надо было видеть бледное лицо молодого государя, явственно насыщавшегося бордовой краской. Не смущаясь, показывая самовластие в устрашающей красе, Димитрий приказал прислуге немедленно вывести смутьяна. Заложить коней и без прощания с семьей увести Татищева на поселение, хотя бы, в Вятку.

Поляки смотрели, слушали и уверялись, что с Мариной Димитрий не будет жесток.

Ввели двадцать лопарей, привезших в Москву ежегодную дань. Димитрий сам рассказывал полякам у какого северного моря сии дикари живут, чем промышляют. Царь хвастал Юрию о несметных богатствах России, ее просторах, разнообразности толп.

Явился оркестр. Заиграла музыка. Сын Мнишека и Вишневецкий танцевали с приведенными нарядно одетыми боярскими дочерьми. Выдавали польку, краковяк. Поляки смотрели на девичий ручеек, иные русские пляски. Угадывали гопака в переплясе. Димитрий периодически исчезал, появляясь то в образе европейского щеголя, то венгерского гусара, что заставляло тестя задумываться о зятя неясном характере.

Неделю угощали Мнишека. С утра растрясали желудки звериною ловлею, где Димитрий на один выходил к медведю с рогатиной, бритвенным сабельным ударом отсекал зверям головы. Бояре охрипли кричать: «Слава царю!» на каждый его успех.

Димитрий показывал куклу – краковянку в пестрых лентах, подаренную Мариной. Клялся, что ставит ее под образа перед сном

За пирами обсуждали следующее. Димитрий настаивал: пусть Марина не дразнит гусей, хотя бы наружно прикинется перенявшей Православие. На обучение девицы основам веры патриарх готов был выделить доверенных крылошанинов. Марина должна соблюдать моды местные: не собирать косы на голове кругом, как она любила, наряжаться в русские, а не польские одежды, заменить фрейлин женскою половиною и так далее. Юрий Мнишек, спешивший разрешить материальные вопросы, косился на иезуита Рангони. Легат разумно заметил, что обоюдный закон не воспрещает бракам между христианами греческой и римской церквей, не велит супругам жертвовать друг перед другом совестью, что и предки Димитриевы, когда женились на польках, никогда не принуждали их в вере.

Патриарх Игнатий был бы доволен, если Марина станет поститься еженедельно не в субботу, а в среду, но митрополит Казанский Гермоген и Коломенский епископ Иосиф шля далее, требуя безоговорочного перекрещивания Марины в истинный восточный канон. Ждали последнего слова царя. Он поступил двояко: настоял на высылке смелых иереев в епархии, одновременно вернув недалеко отъехавшего противника телятины Татищева.

Четыре дня жила Марина в Вязьме, подмосковном селе Годунова. Там, окруженный валом и тыном, стояли Борисов деревянный дворец и церковь. На церковных стенах наскучившие спутники Марины успели выцарапать свои подписи, изрядно сохраненные временем.

1 мая верст за пятнадцать от Белого города к Марине вышли толпы чиновников, купцов, ремесленников все – с дарами. 2 мая близ городской заставы построилось конное дворянство и боярские отроки, служилое казачество, пешие стрельцы. Последним под присмотром царя пошили новые красные суконные кафтаны, надели поперечную белую перевязь. Первым двум приказали выехать в своем, но нарядными. Отдельно блистали латами, плюмажами и крыльями наемники ляхи и немцы. Делегация превосходила сто тысяч. Димитрий вместе с Басмановым, оба в простой одежде, замешались в толпу, наблюдая за встречей инкогнито.

До города, на берегу Москвы-реки, разбили просторный шатер, где царскую невесту ждали первые лица. Марину на плечах вынесли из кареты. Мстиславский ждал у шатра с торжественной речью. Дума кланялась будущей царице до земли. Мстиславский указал на двенадцать прекрасных верховых коней и роскошную колесницу, обитую серебряными орлами государева герба, запряженную десятью пегими красавцами – боярский дар невесте.

В этой колеснице Марина въехала в Москву, сопровождаемая камеристками, многие из них пристали, ища случая, ляхами, боярами, чиновниками и тремя сотнями царских телохранителей. Впереди ехали триста гайдуков с музыкантами на платформе. Позади ехали тринадцать карет и скакало множество наших всадников.