— Узнала же, кто мы таковы?

 — Это другое дело! Не думавши угадала. Ну, сказывайте скорей, у кого что пропало?

 — Да, правду сказать, мы знаем, у кого наша пропажа, только надобно нам узнать, где она припрятана у него.

 — Да сказывай толком все подряд! — нетерпеливо проговорила ворожея, обращаясь к Дубнову.

 — Сказывай, князь, — обернулся стрелец к Леону.

 — Кинжал у меня… — запнулся Леон. — У одного человека… надо бы узнать, куда он его припрятал и отдаст ли добром, или силой, или хитростью? Как мне свое добро придется вернуть?

 Пока Леон излагал свое дело, ворожея пристально смотрела на него; его слова будили в ее памяти какие–то воспоминания, но она никак не могла припомнить, где и что именно слышала о кинжале.

 — В драке он кинжал свой посеял, — объяснил ей Дубнов, — а боярские холопы его и подобрали.

 Стрелец остановился, вспомнив, что князь хотел сохранить полнейшую тайну об обстоятельствах потери кинжала.

 Ворожея сразу вспомнила, что по этому делу приходила уже к ней управительница князя Черкасского, Матрена Архиповна, чтобы узнать имя обидчика своего боярина. Но до сих пор Марфуша не могла ей открыть это имя, так как положительно никто на Москве не говорил ни слова об этом.

 Хитрая ворожея мигом смекнула, что счастливый случай разом предавал ей в руки обоих противников; она могла теперь услужить им двум, а вместе с тем и упрочить свою славу всеведущей волшебницы. Конечно, и мысль вдвойне заработать деньги промелкнула у нее. Особенно не пожалеет денег князь Черкасский, чтобы узнать подлинное имя своего ворога.

 Живо сообразив все это, Марфуша окончательно поразила своих гостей, неожиданно промолвив:

 — Испужался, Пров Степанович, что обмолвился? Небось все равно я обо всем прозрела, все провидела: князь этот самый ударил своим ножом нашего князя Григория Сенкулеевича Черкасского, и нож остался на месте боя, а оттуда взяли его княжеские холопы. Так ведь, что ли?

 Все трое вздрогнули, а молодой стрелец торопливо осенил себя крестным знамением и прошептал молитву.

 — Так где же мой кинжал спрятан у князя? — оправившись от первого неприятного впечатления, спросил Леон.

 — Ну, красавец, этого сейчас я тебе сказать не могу… Надобно мне погадать об этом! — и ворожея, сев к таганчику, начала варить свое зелье.

 — А можешь ли ты сказать, добром ли вернет он мне мой кинжал или как? — спросил Леон.

 Ворожея ответила не сразу; она сняла с огня котелок с варевом и подкинула чего–то на уголья, что вспыхнуло вдруг сильным и высоким пламенем; на мгновенье пламя осветило красноватым светом лица ворожеи и ее гостей; потом что–то сильно затрещало, и по избе распространился тяжелый, удушливый серный запах.

 Дубнов снова закрестился, шепча молитвы, и потянул за полу Леона.

 — Уйдем, ну ее! Еще его вызовет!..

 — Постой, пусть же она скажет, — шепнул ему Леон.

 — Нет, не отдаст! — громко произнесла ворожея. — Потому что боярин очень гневен и нож тот пребогатеющий.

 — Значит, силой надо добывать свое добро? — с горечью спросил Леон. — А ты мне скажешь, куда он его схоронил?

 — Скажу, — неохотно ответила ворожея. — Приходи недель этак через пяток! А тебе что, боярин молодой? — ласково обратилась она к царевичу.

 — Мне ничего. Я пришел с товарищем.

 — Дай ручку, погадаю, — попросила она, протянув к нему свою сухую, смуглую руку.

 Мальчик брезгливо отдернул свою.

 — На–ка, лучше мою посмотри, — предложил ей стрелец свою широкую ладонь.

 Ворожея взяла его руку с нескрываемым любопытством и стала внимательно разглядывать резко очерченные борозды и линии его ладони. В избе наступила глубокая тишина.

 — Ну что, скоро ты насмотришься? — спросил Дубнов, которым начало овладевать суеверное беспокойство.

 Ворожея вдруг насупилась, недружелюбным взором окинула молодого стрельца и с недовольным выражением лица отшвырнула от себя его руку.

 — Что ж так немилостиво? — усмехнулся Пров Степанович. — Иль плохи мои дела?

 — Лучше и желать нельзя, — неопределенно ответила ворожея.

 — Любит, значит, меня моя любушка?

 — А ты разве этого не знаешь? — холодно спросила Марфуша. — Как зовут твою любушку? — раздумчиво проговорила она.

 — Ох, чародейка–бабушка! — сорвав шапку с головы и ударив ею о стол, с грустью произнес стрелец. — Извела меня девка–то! Ни в вине, ни в разгуле красу ее невмоготу мне забыть! Хоть бы ты что дала, чтобы ее сердце приворожить ко мне!..

 — А что, не любит она тебя?

 — А кто же знает девичье сердце? Издевки надо мной, молодцом, творит; часом, думаешь — любит, а другим разом — хоть и глаз не кажи. Дай зелья какого–нибудь! — попросил Пров Степанович, и его добродушные глаза глядели так грустно и так умильно на ворожею, что она отвернулась и уже смягченным голосом проговорила:

 — Как зовут… зазнобу–то твою?

 — Татьяной.

 Ворожея дрогнула так, что котелок с зельем, который она держала в руках, свалился прямо на уголья и, разбившись, затушил огонь, еще слабо тлевший. Но затем она выпрямилась, грозная, негодующая, и глухим, как бы пророческим голосом проговорила: