— Ступай, молодец!.. Забудь Татьяну… Не забудешь — худо тебе будет, ой как худо!

 Пров Степанович с удивлением и горестью посмотрел на ворожею.

 — Чего ты разгневалась так–то? Или жаль котелка стало? Так ведь я заплачу, если надо?

 — Не надобно мне твоих денег, — еще глуше произнесла Марфуша и оттолкнула деньги, предложенные ей стрельцом.

 — Как хочешь! Твое дело! А только чего серчаешь — и в толк не возьму. Прощенья просим! — небрежно кивнул стрелец головой и двинулся к дверям. — Пойдем, князь, всего наслушались, будет!

 Но Леон, по–видимому заинтересованный гаданьем ворожеи, попросил Марфушу погадать и ему в свою очередь.

 Марфуша, все такая же сумрачная, молча всмотрелась в руку грузина, через несколько секунд опустила ее и, с участием взглянув на молодого князя, произнесла:

 — Не видать тебе счастья… рано умрешь!

 — И на том спасибо! — весело усмехнулся Леон, лихо сверкнув глазами.

 — Экий красавец! — с сожалением проговорила ворожея. — Ты понаведайся ко мне, князь! Зайди как–нибудь попозднее.

 — Ну, погадай уж и мне! — решившись наконец, робко протянул ей свою руку царевич.

 — Славная у тебя рука, молодецкая! — погладив его руку, сказала ворожея. — И лицо, и осанка царские… а царем тебе, царевич, не бывать… Не сетуй на меня за это — язык мой вторит только знакам твоей руки… На ней так написано, не выдумала я.

 — Я и не сержусь на тебя, женщина, — важно произнес царевич, — дивлюсь я твоему искусству.

 — Ну, идем, что ли! — крикнул с порога стрелец. — Нечего слушать вздорные бабьи речи! Ведь это все одно, что за советом к пауку ходить! — крикнул Пров Степанович, обозленный предсказанием ворожеи.

 Она проводила его недружелюбным взглядом и проговорила вполголоса:

 — А Татьяны тебе не видать как своих ушей! Не видать тебе ее, голубчик, этому предсказанию можешь поверить, молодец!

 Леон и царевич последовали за своим товарищем.

 Марфуша потянула Леона за рукав шубы. Он отстал от своих спутников, задержался на минутку в сенцах, и она прошептала ему:

 — А ты зайди, князь, ко мне, авось что–либо и сделаю для твоего дела! Может, судьбу–мачеху и обойдем как–нибудь. Такому–то молодцу да счастья не видать — кому же тогда и видеть его? Неужто ж тому? — кивнула она на вышедшего уже Дубнова.

 — За что ты невзлюбила его? — тихо спросил ее Леон, удивленный участием к себе старой странной женщины.

 — Хочешь, покажу тебе Танюшу, его з_а_з_н_о_б_у? — насмешливо сделала она ударение на последнем слове. — Красавица, что и говорить!

 — К чему это мне? Не надо мне, не надо! — насмешливо проговорил Леон и пошел вон из избы, торопясь на зов царевича и окрики Прова Степановича.

 Ворожея злобно посмотрела ему вслед, но ее хмурое лицо скоро разгладилось, и на губах даже мелькнула улыбка надежды. И она заговорила, как бы желая успокоить себя:

 — Увидит Танюшу, тогда не скажет «не надо». Поди, еще раз запросится! Такому красавцу только и под стать, что моя Танюша, хоть полсвета обыщи и обегай. Он хоть и князь, а, верно, бедный; страна–то их, сказывают, пребеднющая, а Танюша богата, ой как богата!

 На этот раз она прервала свои мысли и глубоко задумалась.

 Не всегда Марфуша была мрачной, косматой, всеми презираемой «ведьмой». Когда–то она была хорошенькой, черноглазой девочкой, которую все дворовые люди в доме князя Хованского любили и баловали. Она жила с матерью в небольшом домике, окруженном садом, в двух маленьких горницах с крылечком и кухонькой; на окнах висели всегда чистые занавески, а летом появлялись в их домике и цветы, которые так любила цыганка Мара, Марфушина мать; стол в горнице был всегда покрыт белою холстиною, а спала Марфуша на мягкой перине рядом со страстно любившей ее матерью.

 Девочка не могла припомнить мать иначе как только лежащей либо в постели, либо на скамье. Какой–то тайный недуг снедал красавицу цыганку, вольную дочь степей, и она таяла от этого недуга день ото дня, как воск от горячего пламени. По целым дням лежала она с запрокинутой головой, а ее огромные черные глаза всегда так уныло, так безропотно направляли свои взоры в окно, в глубокую даль, с такой тоской следили за полетом ласточек, что каждому становилось невыносимо грустно смотреть, как увядал, как засыхал этот роскошный полевой цветок, схваченный жестокой рукой и сорванный ею в самую цветущую его пору.

 Не радовали красавицы Мары ни дорогая парча, ни цветные мониста, которыми одаривал ее боярин Дмитрий Федорович Хованский; слабая улыбка появлялась на ее смуглом лице, исхудалом, но все–таки прекрасном, только тогда, когда она видела яркие живые цветы и вдыхала их свежее, веселое благоухание. Но боярин не понимал этой страсти; он приносил ей вороха драгоценных даров, требовал за все это благодарностей, восторгов и ласк и выходил из себя, когда купленная им за большие деньги красавица оставалась холодна. Бедный ребенок степей дарил благодарной улыбкой лишь свою дочь да тех еще, кто приносил ей что–нибудь, напоминавшее ее сердцу о воле.