— Я–то зачем тебе нужен?

 — А как же? Такое дело тонко сварганить нужно — один я не справлюсь.

 — Хорошо, назначай день. А когда же мы мой кинжал вызволять станем?

 — Да хоть завтра пойдем! Ты был у ведьмы еще раз?

 — Был, — смущенно и нехотя ответил Джавахов.

 — Что, небось ничего колдунья не сказала? — насмешливо произнес Дубнов. — Только ефимки выманила?

 — Нет, сказала. Место точно указала. Только я хочу еще раз сам наведаться к Черкасскому. Может, и сам он отдаст…

 — Известно, попытайся. Он теперь — жених: может, и раскиснет от такой великой радости. Что с тобою? Эк тебя перекосило! — спросил стрелец, с изумлением глядя на князя Леона, который вдруг побледнел и схватился за простенький кинжал, висевший у него сбоку. — Или что попритчилось? Кинжал все забыть не можешь?

 — Да… и кинжал, и все, — глухо произнес Леон, и его глаза загорелись дикой ненавистью. — Нам с князем еще встретиться надобно, да уже не на живот, а на смерть.

 — Ишь, ты! С виду ты — будто дитя малое, а сколько в тебе этой самой свирепости… поди, ночью повстречайся тебе князь в темном переулочке, пырнешь ты ему в бок?

 — Если от честного поединка откажется, пырну, — сквозь зубы ответил грузин убежденно.

 — То–то и есть! А тогда, помнишь, артачился: из закоулка–де не трону, не по чести это!

 — Тогда я мало знал ваши нравы и обычаи, думал, вы все — честные воины, а у вас вон какие князья да бояре… Ты не сердись, друг, — кладя свою руку на плечо стрельца, ласково проговорил молодой грузин. — У каждого народа свои обычаи, но таких кровавых обычаев, как у вас, мы не знаем. Таких царей, как ваш Иоанн Грозный, у нас никогда не было; таких смут, как у вас были, мы не запомним. Мы народ мирный, тихий! Если у нас что и скверное совершается, то это дело пришлых в нашу страну людей. Каждый хочет нас поработить, каждый думает властвовать у нас…

 — Больно уж вы горделивы! — неопределенно пробормотал Дубнов.

 — Все, что у нас еще осталось, это гордость, — подымая голову, с горечью произнес Леон.

 — Поди, у вас убийств не случается? — ухмыляясь, спросил Дубнов, подливая себе и товарищу мальвазии.

 — Случается, и очень даже часто, но для этого есть открытый бой, — ответил Леон и, залпом опорожнив свой стакан, встал. — Прости, мне пора.

 — Когда же начнем действовать? — протягивая товарищу руку, спросил Дубнов.

 — Ты когда хочешь, а я… я извещу тебя. Сегодня решится, как действовать. Прощай пока!

 Леон кивнул головой, поправил на ней папаху и, выйдя из палисадничка, поспешно зашагал по немощеной улице по направлению к Кремлю.

 Дубнов, оставшись один, докончил бутылку, расплатился с кумой Ропчихой и, тихо посвистывая, повернул за угол питейного дома, где, пройдя несколько шагов, остановился у плетня, продолжая насвистывать какую–то песенку.

 Сумерки уже давно перешли в душистый вечер; на небе замигали звездочки; соловьи заливались звонче, и из ближней рощи доносились сюда все нежнее их чудные трели.

 Молодой стрелец невольно залюбовался этим прекрасным весенним вечером и не заметил, как между темной зеленью липы и кустов сирени мелькнуло что–то светлое. Через минуту его шею обвили две обнаженные руки, и легкая кисея защекотала его щеки.

 — Милая моя, желанная! — страстно обняв гибкий стан Девушки, зашептал Дубнов, стараясь разглядеть черты ее лица, но в темноте ночи сверкали только, как звезды, ее большие, черные глаза да белело продолговатое и тонкое ее личико. — Что так долго не шла, люба моя? — сажая девушку на дерновую скамью, нежно спросил он.

 — Тетки не пускали. Сейчас вернулася тетка Марфа и куда–то заторопилась вдруг идти; ну, обо мне и забыли; а я шасть сюда. Ах, свет мой, когда уйду я из дома этого! — с тоской произнесла девушка. — Тетка Марфа как завидела тебя, так и начала тебя поносить! Ни одной косточки твоей не оставила в покое! А черномазого того, что с тобой был, ну мне выхваливать: и такой–то он, и сякой…

 — Ишь, старая ведьма, губа–то у нее не дура! — сердито произнес Дубнов. — За князя задумала тебя просватать! Да не жирно ли будет? Поди, за него и любой боярин дочку свою высватает…

 — А чем я хуже иной какой боярышни?

 — Полно, Танюша, вздор молоть! Нешто за меня пойдет княжна какая? Всяк сверчок знай свой шесток, а ежели я тебе кажусь незнатен, то ты вольна над собой, никто тебя не приневолит.

 — Что ты, что ты, Провушка, свет очей моих! Да никого мне не надо, кроме тебя! Ты–то вот возьмешь ли меня за себя, безродную, бесплеменную?

 — Возьму, лапушка моя, возьму, голубонька моя. Скажи только, родная, когда выкрасть тебя, красу мою ненаглядную? Видно, добром тебя тетки за меня не отдадут. Или вправду Бову–королевича тебе ищут?