Царевны со скучающим видом смотрели, как девушки под звуки песен тихо двигались, как тени, вертелись волчком, размахивали руками и сходились в какие–то замысловатые фигуры.

 Ирина Михайловна наполняла свою золотую чарку душистой мальвазией и цедила ее сквозь зубы. Ее подмалеванные глаза лихорадочно блестели и покрывались истомой; на щеках разгорался естественный яркий румянец, а полные губы пересохли. Какие–то мысли бродили в ее отуманенной голове, какие–то образы мелькали пред ее помутившимися глазами; в груди зажигались смутные желания, сердце трепетно и усиленно билось. Часто бывало это с нею.

 Она начинала истерично смеяться, сама пускалась в пляс, выпивала еще чарку–другую пьяной браги, а затем с душераздирающими рыданиями валилась на скамью и билась о нее своей все еще красивой, но уже начавшей седеть головой. Бедная царевна! Так прошла вся ее жизнь, так прошла заря ее молодости. Тускло, бледно, беспросветно — днем, и тяжкое забвение — ночью.

 В таком же состоянии бывали и сестры царевны, и другие женщины.

 Боярыня Хитрово, как только заметила, что все перестали заниматься цыганкой, приказала последней идти за нею. Они обе безмолвно вышли из покоев царицы, в то время как царевна Татьяна, самая сдержанная и благочестивая из всех сестер, скинув повязку с головы, простоволосая, вертелась в толпе других девушек в неистовой пляске с блуждающей, жалкой улыбкой на устах, а царевна Ирина уже билась головой о скамью, заливаясь жгучими слезами об истерзанной женской душе.

 Бедные царевны! Бедные русские женщины того далекого, канувшего в Лету, времени.

 Елена Дмитриевна и Марфуша поспешно шли по коридорам теремов, пока дошли до покоев, которые занимала боярыня.

 Вся многочисленная дворня Елены Дмитриевны, по распоряжению Марковны, была услана спать, и в комнатах была мертвая, гробовая тишина.

 Боярыня ввела Марфушу к себе в опочивальню.

 Это была большая комната с двумя окнами, деревянным потолком и стенами, оклеенными бумагой. В углу стояла нарядная кровать с камчатным «небом», со множеством перин и подушек. Великолепное, затканное золотом и жемчугом и опушенное дорогим соболем, одеяло покрывало кровать из красного дерева с золотой и серебряной отделкой; тут же стояли «колодки» — скамеечки, шитые шелками и бисером, по которым взбирались на высокие пуховики.

 Елена Дмитриевна посадила свою странную гостью на лавку, крытую персидским ковром, пододвинула к ней длинный, узкий резной столик на точеных ножках и проговорила:

 — На, почитай что по книжке.

 — Зачем по книжке? — спросила гадалка. — Я лучше по руке или звездам! — указала она на небо, где ярко сияли звезды.

 — Как хочешь! — пожала плечами боярыня. — Только мне не о себе знать хочется…

 — А о ком?

 Боярыня замялась, не зная, как объяснить ей свое желание.

 А Марфуша тем временем с любопытством стала разглядывать безделушки, наполнявшие комнату. На столиках, украшенных камнями и пестрыми кусочками, на столах, крашеных и покрытых атласом и бархатом, стояли затейливые ларчики и шкатулочки, покрытые финифтью, а некоторые даже и драгоценными камнями; в этих ларчиках хранились дорогие опахала из перьев и харатьи, белильницы, румянницы, суремница, ароматница, баночки, бочоночки, чашечки, тазики и «фарфурные склянцы» с итальянскими притираньями, ароматами, помадами, душистыми грецкими и индийскими мылами. А подле виднелись резные гребни и гребенки из слоновой и моржовой кости, лежали и две «щети». На одном из столов, в плоском серебряном ларце, виднелось представлявшее тогда редкость маленькое ручное зеркальце из хрусталя, завернутое в чехол.

 — Слушай! — придвинулась к цыганке боярыня. — Ну, что занимательного в безделках? Слушай меня внимательно.

 — Ну, ин слушаю! — проговорила, усмехнувшись, Марфуша, отрываясь от созерцания диковинных вещей.

 Торопясь, волнуясь и сбиваясь, начала говорить боярыня, старательно избегая называть имена.

 Когда она кончила свой сбивчивый рассказ и вопросительно взглянула в лицо ворожеи, та спросила ее:

 — А кто же это будет… молодец–то этот?

 — Зачем тебе знать? — смущенно ответила боярыня.

 — Как же я могу говорить, если не знаю, кто этот человек будет?

 — Ну, я и говорю тебе: он молод, красив… и чужеземец.

 — Красив и чужеземец? — вдумчиво повторила ворожея. — Может, имя его скажешь?

 — Зачем, зачем? — тоскливо повторила боярыня.

 — Как знаешь, а я так, на ветер, гадать не могу, — решительно произнесла гадалка и встала.

 — Постой, — остановила ее Елена, — а если я скажу… одно имя скажу, довольно того будет?

 — Довольно будет.

 — Зовут его… Леоном, — чуть слышно шепнула боярыня и опустила взоры на узорчатую скатерть стола.

 Она не заметила, как изменилось лицо гадалки, каким любопытством загорелись ее глаза и как по ее губам пробежала торжествующая улыбка.

 — Так он изменил своей любе? — глухо спросила она.

 — Да, — кивнула головой боярыня.

 — Чего же ты хочешь?

 — Я хочу разлучницу… ее… отвратить от него…

 — Зелье ей какое дать? — злорадно спросила ворожея. — Или так чем–либо, наговором со света сжить?

 — Не… не знаю, — растерянно прошептала Елена Дмитриевна.

 — А как зовут ее? — допытывалась хитрая цыганка главного, что ей хотелось знать.