Марфуша невольно залюбовалась ею, и вдруг в ее уме промелькнуло одно воспоминание. Да, да, точно, ведь и он любил ее! Разве мог он уйти от такой красы? Не таков человек он был! И захотелось цыганке убедиться в своей догадке.

 — Видно, сильно любишь ты князя Пронского? И стоит он такой любви, это правда. Намедни был он у меня… гадал, пойдет ли за него замуж… зазноба его. И не следовало бы мне чужие тайности открывать, а для тебя уже нарушу обычай.

 — Пронский? Борис? — с удивлением спросила боярыня.

 — Да, Борис Алексеевич Пронский; друг он мой… задолго еще до тебя спознались мы…

 — Молчи! — со страхом остановила ее Хитрово, оглядываясь по сторонам. — Что ты говоришь? Кто тебе все это насказал?

 Но цыганка уже поняла то, что ей хотелось знать.

 — Что Пронский — твой полюбовник, о том вся Москва знает.

 — Стало быть, нему ведомо! — с ужасом простонала боярыня, закрывая лицо руками.

 — Кому? — шепнула цыганка.

 — Князю Леону… Джавахову? — ответила Елена.

 Марфуша с торжеством выпрямилась. Она узнала многое, чего еще до сих пор не знала. Боярыня любит молодого грузина, а он, очевидно, изменил ей. Пронский тоже кого–то любит, но, очевидно, не боярыню. Надо все это узнать и изо всего этого извлечь возможную пользу.

 Цыганка отошла к открытому окну и устремила взгляд на звезды, которые начали уже медленно гаснуть на восточной стороне. Потянуло первым утренним холодком, и раздался протяжный благовест к ранней утрене.

 Обе женщины разом вздрогнули и, обернувшись от окна, взглянули друг на друга.

 — Ишь, до зари… докалякались, — виновато прошептала Елена Дмитриевна.

 — Да, и ничего не… вымыслили, — как–то устало ответила цыганка. — Мне надо идти…

 — Ты узнаешь мне… кто моя разлучница? — останавливая цыганку, спросила боярыня.

 — А ты скажешь мне, кого полюбил… князь Пронский? — смотря на боярыню в упор, задала в свою очередь вопрос Марфуша.

 — Зачем тебе это? — удивилась Елена Дмитриевна.

 — Ты любишь князя Леона?

 Теперь они уже говорили как две женщины, поверявшие друг другу свои женские тайны. Елена Дмитриевна не Удивилась, что простая цыганка задает ей такой вопрос, как не удивилась тому, что она знает имя Леона, забыв, что сама минуту тому назад проговорилась ей. Хитрово только вся вспыхнула, когда, не задумываясь, порывисто ответила:

 — Больше жизни!

 Вот так и я любила князя Пронского! — спокойно ответила цыганка, и только ее глаза сверкнули злобным огнем. — и он меня! Не знаю только, боярыня, кого из нас он горячей ласкал, кого крепче любил: тебя или меня? Да теперь–то он ни тебя, ни меня не любит. Так что уж говорить? А мне знать все же охота, на какую такую красу променял он тебя? Скажешь — узнаю, кто твоя разлучница, и корешок дам. Не скажешь — не прогневайся, ничего от меня не получишь, ничего не выведаешь.

 — Ах, да что мне твой Пронский! Постыл он мне и страшен!.. — возразила боярыня. — А любит он царевну грузинскую! Хочет жениться на ней да страной ее править.

 — Эка, что выдумал! Ну, а царевна?

 — Не знаю, мыслей царевны не ведаю, не по душе пришлись мы с нею одна другой.

 — Ну, прощай, боярыня; все узнаю и все тебе скажу, — кланяясь, проговорила цыганка.

 Обе женщины расстались, искусно затаив обоюдную вражду и нисколько не поверив друг другу.

 На востоке уже занималась заря. Огненный шар солнца медленно подымался из–за горизонта; утренний ветерок ласково проносился по садовым деревьям, словно пробуждая сонные листочки от сладкой ночной дремы. В кустах затормошились голосистые малиновки и пеночки, весело выпорхнули и закружились в воздухе, перелетая с куста на куст. Они словно поверяли друг другу тайны минувшей ночи и радовались прелести чудного весеннего утра.

 У тына большого сада под цветущей яблоней стояла девушка в простом светлом летнике и кисейной рубашке, с накинутым на голову вязаным платком. Длинная коса вилась по ее спине, большие лучистые глаза горели, как звезды на вечернем небе, на ее бледном, худеньком личике, а взоры с грустью покоились на собеседнике, который стоял по другую сторону тына.

 — Иди, мой сокол, уже солнце встало… Чу! Малиновки запели, слышишь? Или то свиристель стрекочет в кустах? тихим, надтреснутым голосом сказала девушка. — Ведь всю ночку провели мы с тобою…

 — Голубка моя, устала ты! — нежно ответил юноша, лаская ее маленькую, худенькую руку.

 — С тобой–то беседовавши устала, светик мой ясный. Что ты!.. Всю жизнь стояла бы, в очи твои ясные глядючи.

 — Олюшка моя, раина моя стройная! Опять день целый не видеть тебя, не слышать твоего ласкового голоса! Как проживу я день–то, твоих печальных глазок не видя?