Через несколько дней я получаю послание от главы Венгрии, Салаши, с приглашением посетить его штаб-квартиру к югу от Сопрона. Меня сопровождают генерал Фюттерер, командующий венгерскими воздушными силами, и Фридолин. Отмечая мою борьбу против большевизма на территории Венгрии, Салаши вручает мне высшую венгерскую военную награду, медаль «За храбрость». Эту медаль до меня получили лишь семь венгров. Я восьмой из награжденных и единственный иностранец. Поместье, которое следует к награде, меня особо не интересует. Оно будет мне даровано после войны, и, несомненно, я сделаю его местом отдыха для своего подразделения.

Незадолго перед серединой января мы получили тревожные сообщения, что Советы предприняли наступление со своих плацдармов в Баранове и уже глубоко проникли в глубь Силезии. Силезия – мой родной дом. Я сделал запрос о немедленном переводе на этот сектор фронта. Никакого определенного ответа нет до 15 января, когда мне дают распоряжение передислоцировать полк, за исключением 1-й эскадрильи, в Удетфельд в Верхней Силезии. Поскольку у нас не хватает транспортных самолетов, мы берем первую смену и вооруженцев с нами на борт «Ju-87», чтобы быть готовыми начать боевые действия немедленно по прибытии. Во время полета приходится остановиться в Олмюце для заправки. Когда мы пролетаем над Веной, штурман противотанкового звена вызывает нас по радио:

– Мне придется приземлиться… проблемы с двигателем.

Меня очень раздосадовало это, не столько из-за того, что у штурмана в Вене живет невеста и этот факт может оказать свое действие на поломку двигателя, сколько потому, что со штурманом летит мой офицер, лейтенант Вайсбах. Вынужденная посадка означала, что при приземлении на новый аэродром мне самому придется сидеть на телефоне!

Мы подходим к нашему месту назначения над знакомыми, покрытыми снежными шапками склонами Судет. Мог ли я подумать, что однажды начну летать на операции над этим районом? В те времена, когда мы еще летали над безбрежными степями России – в 1700 километрах от дома – и нам в первый раз пришлось отступать, мы шутили: «Если так будет и дальше, то наша база будет в Кракове».

Мы относились к Кракову как к типичной базе снабжения с обычными для подобных городов удобствами, где каждый мог найти развлечение – по крайней мере на несколько дней. Теперь наша шутка обратилась в реальность, и даже в худшем варианте. Краков сейчас находится далеко за позициями русских.

Мы приземляемся в Удетфельде. У командования размещенной там авиадивизии я узнаю очень мало. Ситуация запутанна, коммуникации с нашими передовыми частями по большей части отрезаны. Мне говорят, что русские танки уже в 40 километрах от Ченстоховы – но до сих пор ничего не известно наверняка, как это всегда происходит, когда дело валится из рук. Танковая «пожарная бригада» этого сектора, 16-я и 17-я танковые дивизии в настоящий момент изолированы и отчаянно сражаются за свое существование, неспособные прийти на помощь другим дивизиям. Русское наступление, похоже, имеет крупные масштабы; ночью красные пробили оборонительные порядки 16-й и 17-й танковых дивизий, а это значит, что воздушные налеты требуется производить с величайшей осторожностью, поскольку наши танки могут оказаться и за линией русского фронта.

Эти танки могут принадлежать к подразделениям, которые пытаются пробиться к своим. Потому я отдаю приказ пилотам удостовериться пролетом на низкой высоте, что они атакуют именно советские войска. Перед тем как мы покинули Венгрию, мы пополнили запас снарядов. Но к аэродрому бензиновозы никак не приедут. Я гляжу на указатель топлива – у нас достаточно бензина для короткого вылета. Через двадцать минут после посадки в Удетфельде мы делаем первый вылет в этом районе. И вот мы видим Ченстохову. Я обыскиваю идущую на восток дорогу, по которой, как нам докладывали, должны двигаться русские танки. Мы летим низко над городом. Что, черт побери, здесь происходит? По главной улице движется танк, за ним второй, следом – третий. Они очень похожи на «Т-34», но это совершенно невозможно. Должно быть, они принадлежат 16-й и 17-й дивизиям. Я делаю еще один круг. Теперь нет никакого сомнения: это определенно «Т-34» с сидящей на броне пехотой. Никакой ошибки – это иваны. Танки не относятся к захваченным и используемым нами, как это часто бывало, поскольку в этом случае я увидел бы свастики и сигнальные ракеты. Мои последние колебания исчезают, когда стрелки на башнях открывают по нас огонь. Я отдаю приказ об атаке. Мы не должны бросать бомбы в городе – всегда есть вероятность, что население все еще здесь, что людей застали неожиданно и они не имели возможности покинуть город. Высоко расположенные провода троллейбусных линий и высокие дома с антеннами и прочими препятствиями делают атаки с низкого уровня на самолете с пушкой делом крайне затруднительным. Некоторые из «Т-34» объезжают кварталы по кругу, так что при переходе в пикирование можно потерять танк из виду. Я уничтожил три танка в центре города. Они определенно откуда-то пришли – не могли же они всего втроем проникнуть в город. Мы летим на восток, вдоль шоссе и железной дороги. Всего в нескольких километрах мы видим группу танков, катящую к фронту в сопровождении грузовиков с пехотой, боеприпасами и зенитками. Здесь, на открытой местности, мы в своей стихии и преподносим танкам нежданный сюрприз. Постепенно темнеет, восемь танков горят. Мы израсходовали боеприпасы и возвращаемся на базу.

Мы всегда относились к своей задаче серьезно, но в охоте за танками, возможно, присутствовал спортивный элемент; теперь для меня это уже не игра. Когда я вижу еще один танк, а у меня больше нет снарядов, я буквально готов пойти на таран. Не могу сдержать ярость при мысли, что орды из степей движутся прямо в сердце Европы. Кто-нибудь сможет когда-либо вернуть их обратно? Сегодня у них есть мощные союзники, снабжающие их техникой и открывшие второй фронт. Не принесет ли это поэтическое единство ужасные результаты?

Теперь мы летаем с утра до вечера, невзирая ни на что – погоду, сопротивление противника, потери. Мы ведем крестовый поход. Мы молчим между вылетами и по вечерам. Каждый выполняет свои обязанности стиснув зубы, готовый, если нужно, отдать свою жизнь. Офицеры и рядовые сейчас не различают рангов и классов – они стали просто товарищами в борьбе за жизнь. Но так было у нас всегда.

В один из этих дней от рейхсмаршала пришло срочное сообщение, в котором меня немедленно вызвали в Каринхалле. Мне полностью запрещалось летать – этот приказ исходил от фюрера. Я в ярости. Лететь в Берлин, когда на фронте ужасная ситуация! Невозможно. Я не могу! В данный момент я считаю, что никто не может отдавать мне распоряжения. Звоню в Берлин между вылетами, желая попросить рейхсмаршала повременить с моим отстранением, пока кризис не минует. Надеясь на уступку со стороны фюрера, я должен получить возможность летать; я не могу быть сторонним наблюдателем, это немыслимо. Рейхсмаршала нет на месте. Я пытаюсь связаться с начальником Генерального штаба. Они все на совещании у фюрера. Дело не терпит – я хочу использовать все возможности, прежде чем открыто не подчиниться приказу. В качестве последней меры я звоню фюреру. Телефонный оператор в ставке фюрера, похоже, не понимает меня и пытается переключить на какого-нибудь генерала. Когда я повторяю, что хочу соединиться непосредственно с фюрером, оператор спрашивает:

– Какое у вас звание?

– Капрал, – отвечаю я.

На том конце линии смеются – там поняли шутку, и меня соединяют с оберстом фон Белоу.

– Я знаю, чего вы хотите, но я умоляю вас не раздражать фюрера. Разве рейхсмаршал не звонил вам?

Я отвечаю, что именно из-за этого звонка я и пытаюсь связаться с фюрером, и объясняю всю серьезность сложившейся ситуации. Бесполезно. Фон Белоу советует мне прибыть в Берлин и лично поговорить с рейхсмаршалом; он полагает, что у рейхсмаршала есть для меня новое назначение. Когда я вешаю трубку, во мне кипит ярость. Ярость не утихает и во время разговора в столовой. Все знают – когда во мне все кипит, лучше оставить меня и дать возможность остыть в одиночестве.