Особое мое внимание Виктор Николаевич обратил на «Скупого рыцаря». Говорил, что барон - сложный характер, им владеет подлинная страсть; что трагедия буквально соткана из противоречий (скупой и рыцарь, это несовместимо по определению), что многие рассуждения барона, казалось бы, полностью иссушившего душу пагубной страстью к золоту, откровенно трогают (его мысли о муках совести, о жалких качествах своего сына - «развратников разгульных собеседника»); афористичны замечания ростовщика («Деньги... Во всякий возраст нам они нужны...») и так далее до бесконечности. А «Моцарт и Сальери»... Какие глубокие мысли вкладывает автор в речи Моцарта, «безумца, гуляки праздного», по мнению Сальери: «Нас мало, сыновей гармонии... Когда бы все так чувствовали силу гармонии... Но нет, тогда б и мир не мог существовать» и так далее.

С глубоким чувством читал мне Виктор Николаевич строки из «Пира во время чумы»: «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю, и в разъяренном океане средь грозных волн и бурной тьмы, и в аравийском урагане, и в дуновении Чумы! Все, все, что гибелью грозит, в душе для смертного таит неизъяснимы наслажденья, бессмертья, может быть, залог...». Как эти строки перекликаются с любимыми стихами Виктора Николаевича, принадлежащими Шандору Петефи: Не хочу я гнить, как ива, на болотной кочке где-то.

Я б желал сгореть от молний, словно дуб, в разгаре лета! Стихи Петефи (я помню и привожу только первые строки) Вик тор Николаевич собственноручно переписал в свою записную книжечку в черном коленкоровом переплете, с бумагой в клеточку, куда заносил все самое важное, необходимое для жизни, в том числе свои доходы и расходы. Он читал эти стихи для нашей компании, а однажды - с большим чувством - для меня одной.

Незадолго до смерти Сталина Виктор Николаевич был мрачен и снова сказал мне, что с моим именем и фамилией у меня будет многое «неладно». Учитель, кстати, не ошибся.

Он восторженно приветствовал разоблачения Н. С. Хрущева, сделанные на XX съезде партии, о культе личности и о жертвах режима. Точнее, не восторженно, а глубоко одобрительно. В это время Виктор Николаевич сообщил мне, что Зиновьев - ближайший сподвижник Ленина, первый секретарь Петроградского, затем Ленинградского губкома партии - скрывался вместе с Лениным в Разливе. Жена Зиновьева поддерживала ШКИД. На известной картине, висящей в Смольном, позади Ленина, буквально за его плечом, была изображена фигура Троцкого. В Гражданскую самые популярные имена были Ленин, Троцкий, Зиновьев, Каменев; имени Сталина никто и не слыхал. Да, была оборона Царицына. Говорили, что ею руководил какой-то Сталин. А потом, после смерти Ленина, исчезли его сподвижники отовсюду - со страниц, из картин, из жизни.

Именно в этот вечер от Виктора Николаевича я впервые услышала и о том, что в повести А. Гайдара «Р. В. С.» председателем действительно существовавшего Реввоенсовета был Троцкий. Имя его было опущено. Просто Председатель Р. В. С.

Говорил негромко и посоветовал не пересказывать эти его речи. Я и не пересказывала никому никогда. Впервые пишу об этом здесь. В 1954 году, накануне выпускного экзамена по литературе, я по пала на операционный стол. Экзамены на аттестат зрелости не сдавала, и хоть в моем аттестате стояли только «отлично», золотую медаль не получила. Сдавала на общих основаниях вступительные экзамены на биофак ЛГУ им. А. А. Жданова, получила двадцать пять баллов из двадцати пяти возможных (пять экзаменов) и стала студенткой. Виктор Николаевич хвалил меня, сказал, что я совершила мужественный поступок - выйти на экзамены через два с половиной месяца после тяжелой операции «не каждому по плечу», что он гордится мной. А еще он сказал (цитирую дословно): «Хорошо, Рива, что не пошла на исторический факультет. История у нас - загадочная наука. Чтобы в ней сделать карьеру, надо очень много и глубоко молчать. А ты бы не могла молчать, и не молчала бы». Виктор Николаевич, совершенный гуманитарий, не знал, каким страшным полем битвы была у нас биология. Но и я в то время еще этого не знала, а похвалой Виктора Николаевича была счастлива - он видел во мне человека, имеющего собственные принципы, поющего «своим голосом».

Наши задушевные беседы становились все интереснее. Об отечественной истории, о том, что Россия, несмотря на массу прекрасного в ней, по сравнению с Европой - глубоко отсталая страна. «Мы еще в звериных шкурах ходили, а в Англии был Шекспир». Ивана IV Грозного учитель считал исчадием ада, опричнину - кровавой сатанинской выдумкой. Твердо заявлял, что И. В. Сталин и его окружение - точное повторение Ивана Васильевича с его верными опричниками. Цели и методы такие же - вынюхать крамолу и уничтожить ее, предварительно заставив человека оговорить себя и всех окружающих под дикими пытками, а затем предать неминуемой позорной и лютой смерти. Обратил мое внимание на пьесу «Великий Государь» (автора не помню), которая шла в нашей Александринке с участием самых блестящих актеров долгие годы при жизни Сталина, но была навсегда убрана из репертуара после ХХ съезда партии. Указал на откровенную нелюбовь «корифея» к Петру I. Сам Виктор Николаевич глубоко уважал Петра за «окно в Европу», за личное мужество, за тяжкие труды на протяжении всей жизни, за Санкт-Петербург, за тягу к наукам, за стремление разбудить Россию. При этом отлично знал, что Петр I - абсолютный монарх, крепостник, податному сословию при нем жилось еще тяжелее, чем до него. «Россию поднял на дыбы».

Терпеть не мог доносчиков, охранку. Презирал этих людей.

Говорил, что «Союз Михаила Архангела» и «Союз русского на рода» - позорные организации погромщиков и убийц, официально поддержанные в начале ХХ века «насквозь прогнившей властью» и созданные по ее указке. Считал Николая II одним из главных виновников тех катаклизмов, которые сотрясали нашу страну. Виктор Николаевич доверительно сообщил мне, что с незапамятных времен до сего дня у нас существует бытовой антисемитизм. Великий Достоевский не был свободен от этого гнусного чувства. Вполне преодолеть его сумели Л. Н. Толстой и А. П. Чехов. Сам учитель считает антисемитизм человеческим позором. Вот почему мои имя и фамилия внушают Виктору Николаевичу тревогу за мою судьбу.

И тут я напомнила учителю о том, что была жестоко наказана им, о «фельдфебеле», «унтере Пришибееве», «Держиморде», других обидных словах, публично брошенных мне в лицо за то, что я дала пощечину Оле Эгле: «Вы, Виктор Николаевич, даже не выслушали меня. Ведь я защищала свое достоинство, Оля назвала меня жидовкой. Чем и как, по-Вашему, я должна была ей ответить?».

Виктор Николаевич долго молчал. Он был смущен. Произнес: «Почему ты мне ничего не рассказала? Ну не тогда, после?» Я ответила: «Вы сами учили, что жаловаться подло». Тогда учитель сказал: «Я был категорически неправ. Судья (а я взял на себя его роль) обязан выслушать обе стороны прежде, чем принять решение. Я не пожелал слушать тебя, только возмущался твоим поступком. Ведь ты - моя любимая ученица, на тебя равняется класс, а тут руки распустила. Да, Рива, у тебя не было другого выхода. Олю надо было поставить на место. Я виноват. Прости меня».