– Выглядишь не очень, - говорю наконец, и она улыбается.

– Да и ты, братец, прямо скажем, не Руди Валентино.

Я начинаю смеяться, и она со мной, негромко и рвано. Пенни берет мою руку, морщинистую, узловатую руку старика, и мне страшно даже взглянуть на такой контраст.

– Как ты вообще?

Она пожимает плечами, неестественным угловатым жестом.

– О, прекрасно. У нас все просто замечательно, я много работаю, столько проектов… Все замечательно, правда. Если можно так сказать, жизнь просто кипит…

Я прерываю ее, сжимая обманчиво хрупкую кисть, и тут вижу то, во что не хочу верить - то, что предвидел, только она вошла - ее губы вдруг сжимаются, а по щеке ползет аметистовая слезинка, медленно, будто капля воска. Она падает на простыню, оставляя бледно-розовое пятнышко… а потом Пенни склоняется к моей груди и начинает рыдать. Тихо, сдавленно, почти не прерываясь на вдохи.

Обнимаю ее - так крепко как могу. Волосы касаются моей щеки - они снова кудрявые, и ощущать их знакомо и чуждо одновременно.

– О боже мой, - говорит она, тихо и горько.
– Как хорошо было бы вот так умереть с тобой рядом, просто закрыть глаза и никогда не проснуться. Мне нужно было так и сделать, много лет назад…

– Так ты хочешь, чтобы я исполнил клятву?

От такой неожиданности Пенни замолкает - ей нужно время, чтобы понять, что я не серьезно. Мы понимали друг друга с полувзгляда, но это было очень, очень давно.

– Значит, не говори ерунды. Мой век короток, но ты боец и всегда была. Ты не можешь все бросить, что бы ни случилось. Данте твой ничего не смыслит в управлении, ему бы только развлекаться, а Улисс, как я понимаю, довольно жесток. Кто будет его сдерживать, если не ты?

Всхлипнув, она приподнимается, чтобы взглянуть мне в глаза.

– Ты много знаешь…

– Если ты наблюдала за мной, то и я за тобой тоже. Как же иначе?

– Я думала, ты меня забыл.

На это даже не знаю, что сказать, и стоит ли. Рука Пенни на моей груди подрагивает, ее тело остывшее, по-настоящему. И когда я сказал, что она плохо выглядит, то не преувеличивал. Она кажется потерянной и голодной, в их смысле этого слова, который так сильно отличается от нашего.

– Пенни, что с тобой происходит?

– Ничего нового… Только что я чуть не убила человека, Алекс… а ведь он просто показал мне дорогу.
– Она издает короткий диковатый смешок.
– А дома… когда услышала, как ты меня зовешь - обрадовалась. Обрадовалась! Алекс, как ты думаешь, зачем я здесь?

– Убить меня?

Странно, но страха совсем не чувствую. С тех пор, как болезнь зашла достаточно далеко, я боюсь не смерти, а лишь невозможности попрощаться - и не верю, что Пенни лишит меня этого. Возможно, это опрометчиво, но вариантов сейчас немного.

Она улыбается, знакомой, родной, хоть и горьковатой улыбкой, и я не могу не улыбнуться в ответ.

– Тогда, в детстве, это звучало проще.

– Но я думал, ты не… Джимми говорил, что ты… не убиваешь.

– Да, я такая, - легкая горечь в улыбке и голосе становится полынной.
– Филадельфийская девственница на сухом пайке… Данте говорит, что это сохранит мою душу, и действительно в это верит.

– Что-то не так, Пенни?

– Нет… То есть - я не знаю, Алекс.
– Она садится, прижимая мою руку к груди, лицо полупрозрачное, еще чуть-чуть - и будут видны вены.
– В общем-то все в порядке, только бывают моменты… Данте, он… любит Улисса, так сильно, а ведь он убийца. А меня, выходит, любить не может, такую, как есть… как я стала. Какой он меня сделал. Я все это нормально переношу, но порой барабаны в ушах стучат и стучат… и не умолкают… В полдень проснусь - и каждое сердце слышу… каждое сердце городе, а они рядом спят и ничего не слышат, ничего… Такие спокойные. Перед ними хоть глотку кому перережь - даже бровью не поведут. А мне даже здесь нелегко, Алекс… знаешь, когда опомнилась, я выпила четыре пинты перед приходом сюда, чтобы не слететь с катушек - а твое сердце все равно так бьется, и за три этажа слышно, как кровь переливают, и она - кап…. кап…

Пенни зажмуривается, прижимает пальцы к глазам, и лицо постепенно, очень медленно теряет остроту.

– Ну почему он не может любить меня такой, как есть?
– спрашивает она еле слышно. Я сжимаю ее руку, тяну к себе, но она отстраняется.
– А Лис… иногда я даже не уверена, любит ли он меня, или только потому, что Данте меня любит, только ради него…

– Значит, любит все-таки?

– Я не знаю… Я не знаю, что делать.

– Ты с ними говорила?

Она молчит. Это что, не приходило ей в голову?

– Пенни, о боже, о чем ты думаешь? Поговори с ними. С ним! Не знаю насчет Улисса, но он точно любит тебя, это одна из немногих вещей, в которых я не сомневаюсь.

Не думал, что по-прежнему будет так тяжело говорить об этом. Говорить о нем, даже не произнося имени. Сукин сын, ублюдок, он обещал сделать ее счастливой!

– Тогда почему Данте не сделал меня своим сателлитом?!
– говорит она резко.
– Раз так хотел, чтобы я осталась человеком? Боялся, что я могу вернуться к тебе в любое время, наплевав на правила и последствия?! Я ведь могла бы, Алекс, ты знаешь, что могла бы!