Начиналось бабье лето, когда получил Мстислав весть от отца. Владимир Всеволодович был, против обыкновения, немногословен — накоротке пожелав здоровья снохе и чадам, а сыну — долгих лет и благополучил, он передавал свой княжий наказ — ехать Мстиславу немедля в Киев, к великому князю Святополку Изяславичу, оставя Новгород, и принять из его рук Волынь иль любой другой город, каковой укажут.

Снова и снова перечитывал Мстислав грамоту, узнавая и не узнавая отцов мелкий почерк. Как так — «оставя Новгород»? Град, где прошло его детство и отрочество, где он впервые почувствовал себя мужем и князем? Град, с которым сроднился и где родились его дети? И ехать — куда? На Волынь? По сравнению с тороватым, обильным Новгородом, где на причалах день-деньской толпились купецкие лодьи не только со всей Руси, а из других стран, где половина купцов знает два-три языка и без толмача договорится с греком, шведом и англичанином, где сходятся две Руси, Северная и Южная, куда приходят даже мерь и весь, откуда ватаги ушкуйников [7] уходят на край земли, к Белому морю и дальше, осваивая нетронутые края, любая другая земля считалась захолустьем. Новгород — да ещё Киев. Новгород, вольный, шумный, смелый и упрямый, в своё время не дал Ярославу Мудрому уйти за море после поражения от Святополка Окаянного. От Новгорода и Ладоги пришёл в Киев Игорь, ведомый Олегом Вещим. В Новгороде княжил сам Владимир Красно Солнышко, креститель земли Русской. Мстислав привык думать: «Новгород — мой город». И вдруг — уйти?

Долго сидел с отцовой грамотой Мстислав. Сидел один — никого не хотел видеть. Торкнулся было холоп — так зыркнул на него князь, что парня словно ветром сдуло. Потом встал, направился к жене.

Христина возилась с маленьким Изяславом. Мальчику было около года. Он уже пробовал делать первые шаги и смешно гугукал. Остальные дети были с няньками, а пятилетний Всеволод скакал по саду с дядькой.

Христина выпрямилась, когда Мстислав шагнул через порог. Изяславик, оставшись без материнского пальца, не удержался на ногах, сел и разревелся от неожиданности и обиды. Тотчас к нему с двух сторон бросились мамки, подхватывая на руки и утешая. Княгиня подняла руки, готовая обнять мужа. Как ни был удручён Мстислав, он прижал жену к груди, поцеловал в лоб над венцом. Потом принял от мамок сына. Ревущий во всю глотку Изяслав от удивления замолчал, глядя на отца круглыми тёмно-серыми глазами.

Мстислав любил второго своего сына, может быть, больше, чем первенца, ибо Изяславу отдал он имя павшего в бою брата. Его не было тогда в Переяславле, он не видел, как убивалась мать, не встречал молодую Изяславову вдову, которой в пятнадцать лет было уготовано идти в монастырь. Но он видел мертво-восковое лицо брата, когда его привезли в Новгород хоронить, и сейчас радовался, замечая, что Изяслав-второй также темноволос.

Гита тоже радовалась второму внуку. В те поры, когда родился Изяслав, она жила в Новгороде и вместе с повитухами принимала младенца. Этот ребёнок появился на удивление легко, словно не начинал жизнь, а продолжал её, и обе женщины — мать и бабка — любили возиться с ним. Да и сам Мстислав, чуть выдавалась свободная минутка, спешил к детям — не столько ради Всеволода и дочерей, сколько ради Изяслава.

Но сейчас ему было не до того. Покачав сына на руке и позволив малышу немного подержаться за палец, Мстислав воротил его мамкам и отвернулся.

— Приключилось чего? — догадалась Христина.

Мстислав повёл глазами по сторонам. Угадав, что супруги хотят остаться одни, мамки унесли Изяслава.

— Грамоту получил от батюшки, — сказал Мстислав. — Великий князь Святополк Изяславич хочет забрать у меня Новгород, а взамен дать Волынь или иную какую волость.

— Забрать Новгород? — ахнула Христина. — Как это?

— Он великий князь, в его власти давать и отнимать волости.

— Забрать Новгород? — повторила Христина и обернулась по сторонам, цепляясь взглядом за стены светёлки, за оконца, отволоченные ради тепла, и видневшиеся за ними ветки высоких вишен. — Неужели?

Она оглядела покой, застыла, опустив руки, и словно превратилась в соляной столб, подобно жене Лотовой. Та женщина не была глупа и непослушна, как пытаются представить святые отцы, женский пол презирающие. И тем более она не была неправедной. Просто её сердце не выдержало расставания с родным домом, где прошли, быть может, самые лучшие годы её жизни. Она расставалась с молодостью, с жизнью, с прошлым — и не смогла жить без этого.

Мстислав обнял Христину, возвращая её в чувство, и они оба присели на лавку. Княгиня прижалась к мужу.

— Не хочу уезжать! — горячо прошептала она.

— На всё воля великого князя.

— А Новгород? Он как же?

— Новгород?..

Христина посмотрела в окно. Далеко родная Швеция, да и много лет прошло, лица отца, матери и сестры Маргарет забылись, заслонённые лицами мужа и детей. Но сердце княгини до сих пор вздрагивало, когда слышала она родную речь и видела светловолосых северных мужей, потомков викингов, приходящих в Новгород торговать и приносивших на княжой двор для дочери Швеции дары родины. Русь накрепко привязала Христину к себе, её детям она родина, о ней будут болеть их сердца, в её землю лягут их кости и успокоится здесь сама Христина. Но всё-таки... Всё-таки Новгород немного ближе к Швеции, чем Волынь.

Мстислав тоже взглянул в окно, на заборы и крыши позади сада, на еле виднеющуюся вдали серо-сизую полосу Волхова, на встающий на ним город. Сто лет назад Новгород поступил по своей воле, не пустив за море Ярослава Владимирича. Как поступит он сейчас?

Собранные по слову князя в палаты, бояре переглядывались, силясь угадать, к чему призвал их Мстислав Владимирич. Кроме отцовых бояр — того же Добрыни Рагуиловича, первого советника и княжеского воеводы, тут были его бояре Ивор Иванкович и брат одного из Мономаховых бояр Ратибор Тукиевич. Нашлось место и новгородским. Гюрята Рогович, близкий Мономаху муж, сидел на почётном месте, уступив его только посаднику Мирославу, пришедшему со старшим сыном Яруном. На него косились, едва не смотря в рот, ещё трое новгородских бояр — Пётр Михалкович, говоривший в судах и на вече от имени князя, и именитые бояре Дмитрий Завидич и Добрыня Сдеславич. Между ними, надутый, полусонный, сидел старый боярин Ядрей Семёныч, помнивший ещё Святополкова отца, Изяслава. Переднее место досталось епископу Никите. За их спинами, обтянутыми бобровыми и медвежьими шубами с дорогой парчовой подкладкой, почти не виднелись остальные — бояре меньшие и старшие дружинники Мстислава. Всех мужей собрал в палатах князь Мстислав, никого не забыл. Даже двое купцов — Микула Ивачевич и Ольстин Петрилыч — и то были приглашены и смотрели по сторонам гордые, как петухи. Гляди-ка! И нас князь к себе зазвал!

Тревожило новгородское людство — никто не ведал, почто стольких враз собрал Мстислав. Даже епископа призвал. Видать, что-то важное затевается! Бояре шушукались, толкали друг друга локтями, перешёптывались. Новгородцы косились на Князевых мужей — авось чего расскажут. Но Гюрята Рогович и Добрыня Рагуилович, хоть и был княжьими мужами, поведать могли одно — недавно прискакал гонец из Киева. А какую грамоту привёз, да и из-за неё ли сыр-бор разгорелся, про то не ведомо.

Наконец взошёл Мстислав. Встал, принимая боярские поклоны, потом тихо опустился на столец, взмахом руки велел садиться остальным.