Почти все село уже охватило пожаром, а бой постепенно смещался к северной окраине Лепешек, к артиллерийским позициям. Глухие выстрелы танковых пушек звучали все реже, и наконец, стало тихо. Прекратилось всякое движение. Над Лепешками поднимались столбы дыма и пламени.

– Хорошие были ребята, - сказал Трибунский.

– Почему они не отошли?
– лицо у всегда невозмутимого Баулина вытянулось, уголки губ опустились, словно он собирается заплакать.

– Куда отойти?
– спросил Птичкин.

– Сюда, к нам.
– Мы бы их прикрыли. Еще как прикрыли бы. Потом разом бы ударили, вместе.

– Не могли они отойти, - Логунов, не отрываясь, смотрел на горящее село, пытаясь разглядеть там что-нибудь.
– В чистом поле их бы просто расстреляли. Три - против тринадцати... А в деревне они могли драться. Вот и воевали...

– Лейтенант у них был веселый, - вспомнил Птичкин.
– Твой земляк, Трибунский, уралец.

– Все мы земляки. Одна у нас земля... У нас одна, у фашистов - другая.
– Логунов по-прежнему не сводил глаз с горящей деревни, то ли ожидая, что в просветах дыма и огня появятся немецкие машины, то ли не верил, что все кончено, надеялся увидеть своих.

И увидел. Из села вырвалась тридцатьчетверка. Развернулась на одной гусенице и помчалась вдоль горящей деревни. За машиной тянулся черный шлейф дыма, сквозь который пробивались оранжевые языки пламени. Видимо, экипаж пытался на высокой скорости сорвать огонь ветром. Возможно, это удалось бы, но из-за домов выползли два немецких танка и открыли огонь по горящей машине.

"Тридцатьчетверка" тоже выстрелила, развернулась и понеслась им навстречу. Еще раз блеснул огнем ствол пушки, и один из вражеских танков застыл. Две машины шли навстречу друг другу.

Немецкий танк выстрелил. Расстояние сократилось настолько, что промахнуться было невозможно. Но промазал немец, видно нервы подвели. Наш танк, не открывал огонь, шел на сближение.

– Да стриляй же! Стриляй!
– не выдержал Григоренко.

Но опять выстрелил немецкий танк и опять промазал. И случилось неожиданное: вражеский танк остановился и начал пятиться от тридцатьчетверки. Уже не дым валил из нее - пламя поднималось над моторной частью огненным парусом. В таком танке воевать нельзя, из него надо уходить. Пробегут короткие секунды, и экипаж не сумеет покинуть горящую машину.

– Что он делает!
– закричал Гольцев.
– Они же столкнутся!

И столкнулись! Тридцатьчетверка настигла немецкий танк и со всего разгона, всей тяжестью ударила в него, поднялась на дыбы, подмяла машину и придавила ее к земле. Огонь перебросился на фашистский танк, и обе машины запылали ярким костром.

Артиллеристы молча глядели на эта два танка и пожирающий их огонь.

– Теперь все, - нарушил молчание Логунов.
– Ты все это, Трибунский, расскажешь своим ученикам. Они про такое должны знать. Даже через сто лет должны знать. Каждый, кто останется жить, должен об этом рассказывать.

Лгунов снял пилотку. Солдаты обнажили головы: черные, русые, рыжие...

– Теперь наше время, - сказал Логунов.
– Из деревни они пойдут к нам, на высоту. Птичкин, с тобой у орудия остаются Гогебошвили и Гольцев. Больше некому. С Угольниковым - Мозжилкин, Баулин и Булатов. Земсков и Трибунский - к пулеметам.

– А я?
– удивился Григоренко.
– Про мэнэ забулы?

– А ты ранен.

– Эге- ж, воны мэнэ можуть, а я их нэ можу. Ни, цэ нэсправэдлыво. Птычкин, ты ж мий командыр. Ты скажи, можу я, чи нэ можу?!

– Можешь... Все ты можешь, Григоренко. Все ты можешь, - Логунов неожиданно для всех и, пожалуй, для самого себя, взъерошил ладонью рыжие, давно не знавшие ножниц и машинки, отросшие не по уставу волосы Григоренко.
– Иди к орудию. Помогай. Делай там все, что сумеешь.

* * *

На позицию взвода пробрался танкист. Лицо у него было черным от копоти и пороховой гари. Комбинезон на спине прожжен и висел лохмотьями. Кисть левой руки закручена потемневшим от крови и грязи бинтом. В правой руке он держал танковый пулемет с диском. Возле первого орудия танкист тяжело опустился на землю и положил пулемет на колени.

Он сидел, казалось, не замечая собравшихся вокруг него артиллеристов, и молча глядел на догорающие танки.

А артиллеристы не сводили глаз с танкиста. С его осунувшегося с красными воспаленными глазами лица, с обгоревшего комбинезона, с краснеющей сквозь лохмотья одежды сожженной, покрытой волдырями спины.

– Один остался?
– спросил Логунов.

Танкист молча, не глядя на сержанта, кивнул головой. Он все еще был там, в горящей деревне, где остались его товарищи. И непонятно было, к чему относится его кивок.