– Не оставляй нас, прошу… Только не снова.

«Снова»? Чей это голос? Почему в нём столько боли? Почему не удаётся ни ответить, ни пошевелиться? К каждой конечности будто по целой гире привязано. Внезапно чернота подхватила своего пленника, отталкивая, отторгая от блистающего сияния. Крики, ветер, размытые силуэты и боль в левой руке… Смех стал плачем, потом превратился в тишину, снова в плач и, наконец, перешёл обратно, в звучание дождя.

Дождь символизировал жизнь. Но только с какой стороны? Или, вернее, на какой?

Джим открыл глаза, увидев где-то сверху белый потолок. Простой, не слишком чистый. Свет, зажжённый частично, перемешивался с полумраком, за окном слева – если только окно находилось именно там – действительно шумел дождь.

Живой… И, кажется, в госпитале. Неужели его вернули?

– Живой…, - голос справа – тот, что не позволил уйти в сияние – позвал, - Джимми, ты слышишь меня?

Он слышал, разумеется. С трудом повернул голову и увидел заплаканную женщину, сидевшую на стуле.

– Мама?

Лили Роджерс смотрела с таким ужасом, словно сын вот-вот мог исчезнуть. Продолжала плакать, держа его за правую руку. Левую – забинтованную – едва удавалось чувствовать.

– Всё хорошо, милый, всё позади. Ты обязательно будешь в порядке… Я знала, что они ошиблись.

– Ошиблись?

Внутри, похоже, лопнули жалкие струны – остатки представлений о собственной везучести и единственном правильном поступке. Зачем его нашли? Зачем вернули, не дав свершить начатое? Чувства вины и стыда обрушились мощными разрушительными потоками. Лили Роджерс что-то забормотала, отвечая на вопрос, но Джим, ничего не разобрав, снова отключился. Внезапные силы внезапно и иссякли – последней уплывающей мыслью было, что только такой придурок, как он, не сумел нормально умереть… Вот уж воистину ошибка.

* * *

Разобраться в случившемся удалось только через несколько дней, когда он почти совсем пришёл в себя и понял, что в ближайшем будущем умереть не получится. Всё было нелепо. Настолько нелепо, что и обещанный отцом визит (или серия визитов) к психологу не напугал. Ну конечно, родители приехали в переулок Брикброук в тот самый вечер, когда молодой человек, по иронии, вознамерился покончить с собой. То есть, фактически преуспел. И надо же было им долго и упорно стучать в дверь, расспросить соседей, видевших его сегодня, заручиться их поддержкой и вломиться, наконец, в тупиковую квартирку с шаткими стенами. Сын лежал в луже крови – бледный и чуть живой. Непостижимым образом его сердце продолжало биться и упрямо гонять по организму оставшиеся литры. Клайв Роджерс, не утративший способности соображать, моментально вызвал медиков – точнее, вызвали их сердобольные и любопытные соседи, у которых имелся телефон.

Здесь бы, вероятно, нелепость и кончилась, обозначенная как неудавшийся суицид, но… Продолжение стало ещё более нелепым. В тот же день и в тот же госпиталь привезли другого Джеймса Роджерса. Того же года рождения. Парень получил несколько ножевых в драке возле станции метро – то ли не с теми повздорил, то ли оказался не в нужном месте. Виновного задержали, свидетелей опросили и лёгкий беспорядок ликвидировали, но тёзка всё равно скончался в машине скорой. И в госпитале благополучно перепутали двух Роджерсов, выдав справку о смерти родителям пока ещё случайно живого Джима. Лили и Клайв, схватившись друг за друга, примчались выяснять подробности и чуть не заработали по дороге совместный сердечный приступ. Сын, к счастью, лежал в палате, а не в морге – бессознательный, но никак не мёртвый. Ради такого открытия стоило попортить нервы себе и персоналу.

Джим, слушая рассказ матери, хлопал глазами и не знал, как реагировать. Прежние потоки стыда и вины никуда не делись – наоборот, стали сильнее. Он не думал и не собирался выживать, а теперь не мог представить дальнейшие объяснения с семьёй. И своё дальнейшее существование без Луизы.

– Всё хорошо, - как заведённая, твердила Лили, - я понимаю, что это из-за неё… Расскажешь, когда будешь готов, ладно? Мы не станем наседать с отцом и требовать чего-то прямо сейчас.

От такого уже просто расплакаться хотелось, отвесить себе пощёчину и вновь расплакаться. Мало ему дурацких совпадений с однофамильцами, так ещё и родители ведут себя так, словно дорогая хрустальная ваза, упав со стола, была поймана в дюйме от пола и водворена на место. Что сказать? Что стыдно? Что он больше не будет? Наверное, все собратья по несчастью – из счастливо возвращённых – испытывают те же муки: не думая о последствиях, не знают, что делать потом, когда их поставят на ноги, дадут пинка и велят продолжать.