реальной жизни), — скажет Громов однажды, — положительные и

отрицательные стороны внутренне взаимосвязаны, и нельзя механически отсечь

негативное, объявив его как бы несуществующим, недостойным великого поэта

и потому подлежащим упразднению».

Павел Петрович, как один яз блоковских героев, был «трудно честен». Он

может даже ошеломить иного безоглядно влюбленного в каждую блоковскую

строку (а вернее — настроившего себя на такое слепое поклонение!) своими

«непочтительными» оценками: в драме «Незнакомка» — «лирический характер

стихотворения, перебравшись в пьесу, перестал быть характером», а в

«Возмездии» произошло крушение эпического замысла, в чем проявился

«общий трагедийный характер эволюции Блока».

Но этот же столь «педантически» строгий исследователь обратит ваше

внимание на малоизвестные, обычно пропускаемые при чтении, заслоненные

более популярными стихами строки: «Это уже Блок — великий русский поэт,

отдельными взрывами, вулканическими островками прорывающийся сквозь

общую “смутную” стилистику и во многом запутанное содержание “Нечаянной

Радости”».

И то, что обычно представляется просто любовной лирикой (хотя бы и

превосходной), осмысляется Громовым в иных, более масштабных категориях.

«Национальный женский характер, — пишет он о цикле “Заклятие огнем и

мраком”, — как бы просвечивает, в нем проступают черты страны, народа —

тоже в лирически обобщенном, не прямо аллегорическом виде».

И вот еще характерный пример: «“Случай”, во всех его прозаически

конкретных особенностях, органически сливается в стихотворении “На

железной дороге” с социальным, социальное неотъемлемо от душевно-

лирического, личное явно сплетается с драматизмом истории. “Чудо” строфы,

знаменитой не менее, чем все стихотворение, в том, что социальное “звенит”

невероятной силой лиризма:

Вагоны шли привычной линией,

Подрагивали и скрипели;

Молчали желтые и синие;

В зеленых плакали и пели».

И при всей внешней сдержанности громовского стиля в нем ощутим

собственный, целомудренно затаенный лиризм автора.

Я рискнул бы определить его как лиризм любви к великой русской

литературе вообще, к ее миссии летописца «роковых минут» истории.

В книге «О стиле Льва Толстого» Громов писал: «Исследование образа

русского человека в драматически сложную эпоху исторической жизни…

производится писателями в разных направлениях, и это различие направлений

составляет богатство литературы, обозначает ее необыкновенный взлет».

Эти «разные направления» прекрасно ощутимы уже в книге о Блоке, что

выразилось и в самом ее названии («… его предшественники и современники»),

и, конечно, больше всего в многочисленных возникающих «по ходу дела»

сопоставлениях различных творческих позиций, взглядов, судеб.

В последующей же работе «О стиле Льва Толстого», состоящей из двух

книг, которые соответственно посвящены «Становлению “диалектики души”» и

«“Диалектике души” в “Войне и мире”», творчество великого писателя

предстает в самых тесных связях — притяжениях и отталкиваниях — с

предшествующими и современными ему течениями — романтизмом и

натуральной школой, с «соседями» по литературе — Чернышевским,

Аполлоном Григорьевым, Фетом, Достоевским и др.

И вот что еще драгоценно в этой книге — уважение самого автора к своим

«предшественникам», будь то Б. М. Эйхенбаум, которого Павел Петрович

внимательнейшим образом перечитал, отделив подлинный смысл его

наблюдений от наслоений принятого в свое время этим ученым метода, или

авторы новейших трудов и отдельных статей, которые оцениваются

исследователем объективно и непредвзято.

Конечно, названные выше книги — лучшее из написанного

П. П. Громовым. Однако интересы его не ограничивались ни творчеством

Толстого и Блока, ни даже всей, громадной самой по себе, областью

классической русской литературы.

Вскоре после окончания Ленинградского университета Павел Петрович в