многочисленные планы пьес, практически не реализовавшиеся. Нет оснований

преувеличивать значение «Рамзеса» — пьесы, созданной по широкому

горьковскому плану исторических картин, однако некоторое представление о

блоковских художественных исканиях она дает. Особо любопытно освещение

Блоком темы фараона, темы неограниченной самодержавной власти. Оно,

несомненно, в какой-то степени связано с документально-публицистической

работой Блока «Последние дни императорской власти». В поэтическом

изображении фараона можно усмотреть следы давней идеи Блока об

обреченности, отдаленности от жизни, своеобразном каменном оцепенении

самодержавной власти — отголоски темы «древней сказки», волновавшей

Блока в эпоху первой русской революции, в особенности в «Короле на

площади». Особенно принципиальное значение имеет, конечно, работа Блока по

фактическому руководству Большим драматическим театром. Эта работа вносит

важные дополнения в наши общие представления о мировоззрении Блока той

поры. Блок заботится здесь о создании большого гуманистического репертуара,

полного героики и революционной романтики, доступного самым широким

кругам зрителей. Эта линия блоковской борьбы за большое культурное

наследие оказалась жизнеспособной и ценной в общих путях развития

советского театра. Тот театр романтической героики и высокой классической

комедии, каким на протяжении ряда лет хотел видеть себя БДТ, был во многом

(правда, далеко не во всем) воплощением «народного театра», как его

представлял себе Блок. Проблема театра «больших страстей и потрясающих

событий», столь важная для всей эволюции Блока, продолжала волновать поэта

до конца его дней.

«ТРУДНАЯ ЧЕСТНОСТЬ»

Когда после смерти автора берешь в руки его книгу, пусть даже давно тебе

известную, испещренную твоими пометками и «потолстевшую» от закладок, ее

все-таки читаешь по-иному, и некоторые слова наполняются теперь новым

смыслом.

Так, говоря о прекрасном русском поэте Иннокентии Анненском, Павел

Петрович Громов писал, что ему присуще «особое, отстраняющее возможность

дешевой слезы, сентиментальности, художественное целомудрие… нечестными

средствами на читателя он не действует, на слезу не бьет».

Сейчас о Блоке появляется много книг, и авторы некоторых из них

вторгаются в его духовный и поэтический мир с бесцеремонностью чеховского

Ионыча, который — помните? — желая приобрести дом, «без церемонии идет в

этот дом и, проходя через все комнаты… тычет во все двери палкой и говорит:

— Это кабинет? Это спальня? А тут что?»

Не обходится в подобной литературе и без «дешевой слезы».

Книга же, которую вы держите в руках, может понравиться или не

понравиться, показаться поначалу сложной, но, дав себе труд серьезно вникнуть

в нее, нельзя не оценить то же «художественное целомудрие», о котором писал

автор, его строгость к себе и уважение к читателю, которого он считает

недостойным «заманивать».

Действительно, ничего «зазывного» нет в словах, которыми он определяет

пафос своей работы: «Сказать, что Блок “прирожденный поэт”, — означает

ничего не сказать. Важно исторически раскрыть становление и развитие

великого поэта, процесс возникновения гениальной лирической системы не в

безвоздушном пространстве, но в совокупности реальных общественных и

духовных коллизий».

Так музыкант еще еле слышно трогает клавиши, скупо намечая тему,

которую дальше будет виртуозно развивать и варьировать.

Исследователь пройдет вместе с нами по всему пути, проделанному героем

книги, не пытаясь умолчать о его сложности, о том, что сам Блок именовал

своими «уклонениями, падениями, сомнениями, покаяниями», пройдет, не

ускоряя стыдливо шага в «невыигрышных» местах и не искушаясь «дешевым

соблазном — строить творческую биографию поэта, опираясь только на места,

в которых обнаруживаются удивительные прозрения, необычайно глубокие и

гонкие проникновения в суть вещей».

«Как это всегда бывает в большом искусстве (а также в больших явлениях