общее повышение формального уровня дозволяет совсем не считаться со стихами

безграмотными, наконец, общедоступность стихотворной грамотности позволяет не

обращать слишком много внимания на преодоление трудностей чисто формальных и

строго разделять стихотворца от поэта. Поэтому глубоко необходимо, чтобы изучение

законов и условий ритмики продолжалось и постоянно популяризировалось. Надо,

чтобы любой телеграфист или парикмахер могли писать в приступах влюбленности

стихи формально не хуже бальмонтовских и брюсовских. Только тогда мы избавимся

от неизбежного путанья стихотворцев с поэтами, только тогда трафареты чувств,

образов и идей будут достаточно выяснены.

Минувшее десятилетие подновило и трафареты стихотворного содержания. Когда в

восьмидесятых и девяностых годах многочисленные безвестные поэты той эпохи

писали стихи, они употребляли трафареты настолько истертые и захватанные, что

никаких черт их происхождения на них не оставалось. Семь десятилетий, прошедших

после пуш

кинской эпохи, настолько их утомили, что под ними уже ничего не осталось.

250

Теперешние же трафареты только создаются, и каждый носит еще на себе фабричное

клеймо своего происхождения. Эти трафареты еще способны возмущать вкус и даже

компрометировать тех поэтов, у которых произведено заимствование. Когда, например,

Мария Папер говорит: «Родной сестрой мне стала рысь», то становится немного

неловко за В. Брюсова, а когда в стихотворении, посвященном Бальмонту, она

восклицает: «Нежный поэт упоительно пьян», то становится мучительно стыдно за

Бальмонта. Бальмонт больше всех виноват в Марии Папер. Конечно, читая Бальмонта,

она сознала, что она — «растоптанная лилия, оскверненный Божий храм», что в ней

«кипит, бурлит волна горячей крови семитической... Я вся горю, я вся полна заветной

тайны эстетической», над Бальмонтом она сознала свои желания: «О, жажду нежного,

слегка нескромного я взгляда рдяного... Красавца гибкого, красавца томного, восторга

полного»; или: «Щемящие ласки, нежданность паденья... его отуманенный винами

взгляд, и дерзостно смелый порыв Наслажденья, и с плеч моих спавший кисейный

наряд». Мария Папер способна подыматься до больших высот безвкубйя (например:

«Ягодной струей желанного вечный мрамор орошу», «Близ тебя я проснусь и созрею,

близ тебя я, как роза, нальюсь») и беззастенчивости (например: «Темен был его плащ и

постель не узка... В извива- ньях своих он был твой и ничей... В кружевах, кисеях

утопала кровать... О, когда б ты могла ничего не скрывать!»). Особенность Марии

Папер в том, что она любит запутывать массу известных лиц в свои интимные

переживания, она любит «посвящать» и каждому умеет сказать что- нибудь

неприятное. С. Городецкого она называет своим «стройным мальчиком», «с легкой

синью глаз лилейных» (какая гадость!). В. Роп- шину (очевидно, автору романа «Конь-

блед») спешит сообщить, что она с ним заодно, Сергею Ауслендеру значительно

напоминает о «девственно пышном страсти махровом цветке», Осипу Дымову

покровительственно говорит: «Мы с тобою, дитя, прощались навеки, но не навсегда».

Своею фамильярностью она не щадит и умерших... Авроре Дюдеван она говорит, что

они - сестры, госпоже Сталь рассказывает, как она, Мария Папер, родилась в «медовую,

греховную ночь», Байрона она называет своим другом и «кровным братом» (Байрон —

семит?). Кроме лиц вышеупомянутых, в книге Марии Папер еще скомпрометированы:

Федор Сологуб, Мирра Лохвицкая, Сергеев-Ценский, А. Блок, С. Рафалович, Оскар

Уайльд и Пшебышевский.

Перелистывая стихи, присланные для отзыва в редакцию «Утра России», я не могу

отвязаться от одной мысли: как хорошо было бы, если бы Мария Папер встретилась с

Игорем-Северяниным. Это — поэт вполне в ее вкусе. Вот его стихи:

Гитана! сбрось бравурное сомбреро,

Налей в фиал восторженный кларет...

Мы будем пить за знойность кабалеро,

Пуская дым душистых сигарет...