Художествен<ном> театре: «Искривленная душа, — чем в ней любоваться», — писал о

постановке Достоевского. А — «квити-

оздоровители», критики с теплым сердцем все оправдывали и все приветствовали.

Официальное о кончине декаданса возвестили «Бесы». И надгробное слово

заканчивалось исторической аналогией. «Кому оставляешь ты власть?
– спросили у

умирающего Александра Великого.
– «Достойнейшему» — ответил монарх.

Читатель, конечно, догадывается, что этот «достойнейший» — эго-футуризм. Никто

иной, — доказывал референт. За аргументацией г. Ховина остается, в виде

предательских следов, ряд вопиющих противоречий, недоуменных вопросов. Почему

столпы декадентства именно в наши дни свернули на путь «ободряющих слов», порыва

к делу. Почему мистик-богоискатель Мережковский взыскует гражданской поэзии

Некрасова. Что это «сумерки божков», развал душ или всплеск «духа живого», голод и

жажда гражданского возрождения. И почему уже не «подлая критика», а сам

лучезарный г. Ховин делает явную подтасовку в освещении известного выступления

Горького. Он будто бы не знает, что Горький выступал против инсценировки не всего

вообще Достоевского, а только тех его произведений, где выражена его «искривленная

душа», которую, как наготы Ноя, надо прикрыть, а не выставлять наружу.

Но не замечая оставленных следов, по которым так легко прийти к

307

несостоятельности чистейшего индивидуализма, «индивидуализма в напряжении»,

каким точно взятым на прокат графским гербом украшен эго-футу- ризм,— г. Ховин

продолжает восхвалять «Вифлеемскую звезду» искусства. Правда, он дает очень

красочные портреты поэтов своей группы. Вот Игорь Северянин, творящий

«лунофейную сказку». Ему чудятся «росные туманы», липовые мотивы, всхлипы улиц.

Он иногда увлекается душой города (урбанизм) демимонденкой. Футуристический

гимн городу, действительно ярок и нов:

Солнце. Моторы. И грохот трамвайный.

Гулы. Шуршанье бесчисленных ног,

А наверху голубой и бескрайный Бледный, магический, древний цветок.

Сумрак. Лученье. Поющие светы.

Улицы точно ликующий зал.

Смехи улыбки. Наряды. Кареты,

А наверху — березовый опал.

Тени. Молчанье. Закрытые двери.

Женщины. Вскрики. Темно и темно.

Прежнее. Страхи и власть суеверий,

А на верху до истомы черно.

Игорь Северянин, пророчествует г. Ховин, не будет родоначальником школы. Он

только провозвестник, т. к. эго-футуризм - отрицание школы.

Эго-футурист Дм. Крючков - аскет, затворник («надела любовь мне кровавую

схиму. .»), любит природу, любит лесофею и чужд демимонден- ке. Как яркий

индивидуализм, борется с неуловимым логизмом. Вадим Шершеневич, ничего не знает

о лесофее, он урбанист, влюбленный не в самый город, а в «столбцы афиш», в гримасе

города «Мои стихи есть бронза пепельниц, куда бросаю пепел я», — говорит

Шершеневич. Вадим Баян себя определяет так: «Я гений, страстью опьяненный, огнем

экзотик развращенный. Я экзотический поэт...»

Вот почти и вся группа футуристов, объединившаяся вокруг издательства

«Очарованный странник». Несколько расхолаживающее заключение дает г. Ховин

продемонстрированный галерее эго футуристов.

«Никто из них, — говорит он, - не создал большого и все тяготеют к Игорю

Северянину».

Выступающая в концертном отделении г-жа Эсклармонда Орлеанская, юная,

йзящная и довольно трогательно, с какою-то подкупающей нежностью читающая

стихи артиста.

Ей много аплодируют, особенно молодежь. Вадим Баян, юный, белокурый, с едва

опущенным лицом, сологубовский «тихий мальчик», читающий стихи тихо, с

уставленным вверх мечтательным взглядом.

Игоря Северянина встречают овациями. Его знают. Ему громко заказывают его

стихи. Он баритональным голосом напевает свои стихи. Сначала странно слышать этот

примитивный и заунывный напев: «Оттого что груди женские, там не груди, а

дюшесе». Но потом замечаешь, что сама мелодичность стиха переходит в напевность.