Сегодня вечером церемония награждения. А пока я гуляю по столице - ем блины с икрой (их тут делают на каждом ша­гу), запивая березовым соком. Светит солнце. И на душе светло. По-моему, я даже улыбаюсь встречным людям. Хотя нет, показалось. Но я готов улыбнуться в ответ. Вчера, лишь только поселился, раздался стук в дверь. Я открыл. Вошла девица с большими влажными глазами Бэмби. Рассказала о церемонии. Попросила завтра одеться поприличнее. И быть в лобби гостиницы к восемнадцати ноль-ноль.

У вас есть вопросы, пожелания?

Она достала ручку, раскрыла блокнот.

Да нет, спасибо.

– На церемонию награждения вы можете кого-нибудь пригласить. Только назовите фамилии, чтобы их пропустила охрана.

Возникла пауза.

– Кого вы хотите пригласить?
– настойчиво повторила она. Так, словно у меня пол-Москвы знакомых.

Я растерянно молчал.

Хотите кого-то пригласить?

Хочу, - ответил я. — Только вряд ли он придет.

Не волнуйтесь. Мы уговорим. Кого?

Александра Розенбаума.

Вы его знаете?
– удивилась она.

Да в том-то и дело, что нет.

Она даже не улыбнулась.

Одним словом, если надумаете - сообщите.

Когда она ушла, я посмотрел в большое зеркало. Что зна­чит одеться поприличнее? Я был в джинсах и синей рубашке. В сумке есть еще черная футболка и кожаный пиджак... А по­приличней - это костюм и галстук? Или смокинг и бабочка?

Я минут десять рассматривал себя в зеркале.

То ли Зощенко, то ли Булгаков, а скорее всего Борис Пас­тернак утверждал, что сказать о себе: я, мол, писатель - это ужасно нескромно. Почти так же нескромно, как мужчине го­ворить о себе: я - красивый. Доля истины в этом замечании безусловно присутствует. Но я, глядя на себя в зеркало, веду себя нескромно вдвойне, я говорю:

– Я красивый писатель.

31.

После церемонии состоялся банкет. Вся эта богема и творческая интеллигенция с такой жадностью налетела на алкоголь и закуску, что стало ясно, половина этих людей приперлась исключительно ради этого. Я, как и знаменитая Рина Дубина, занял третье место. Только она в номинации «Крупная проза». Мы получили по диплому и по конверту с премией в размере двух с половиной тысяч долларов.

Рина Дубина - маленькая полненькая еврейка - оказалась разговорчивой, улыбчивой, с отличным чувством юмора. Диплом ей должен был вручать Александр Архангельский. Он не явился. Вернее сильно опоздал. Его пришлось заме­нить.

Когда Дубину наградили и дали ей слово, она прежде все­го сказала:

– Однако каков антисемит - Архангельский!

Обошедший Дубину Андрей Иванов - тихий толстенький паренек в очках. Полагаю, очки он носит для солидности. Ему тридцать семь лет, но выглядит непростительно молодо.

Я бы не смог быть Ивановым, - сказал я ему. – Ивановых слишком много. И среди них немало знаменитых. Почему ты не взял псевдоним?

У меня был псевдоним. Бабочкин. Но мой первый роман издали под моей настоящей фамилией, проигнорировав псевдоним.

Беседовал с издателем Шишкиным, братом какого-то «ве­ликого Шишкина-прозаика». Все его знают. Брата. Все его славят, восхищаются им. Я же помалкиваю. Я не читал.

Когда спросили, я так и ответил, не читал, мол.

– Я тоже его не читал, - усмехаясь, ответил брат «самого Шишкина».

Он много критиковал брата. Говорил, отдает ему должное лишь как талантливому стилисту. Но, думаю, он лукавил. Он горд. Ему приятна популярность брата. Но в лучах славы брата он не желает теряться. Сам он, кстати, поэт.

Меньше всего мы общались с Александром Барановым. Наверно оттого, что мы земляки. Он поэт. А поэтам сейчас тяжело. Не до них сейчас. А им не до нас. Но он еще и глав­ный редактор популярного журнала. А стало быть, немнож­ко бизнесмен. Деловой человек. И эта парадоксальность ме­ня настораживает. Ибо двум богам служить нельзя. Поэтому я считаю, что он какой-то ненастоящий поэт. Вроде Некра­сова.

Примерно на эту же тему зацепились, чуть выпив, Иванов и Шишкин. Но Шишкин держался противоположной пози­ции. Он укорял Иванова.

– Собираешься жить исключительно на литературные заработки? Такое удается одному из сотни, а то и тысячи.

Нет, братец, брось этот романтически-идеалистический бред: «я писатель, я творец, лучше я с голоду умру, но писать не брошу».

Он указал на меня:

– Вон бери пример с этого босяка. Он и в театре работает, и на радио. А пишет в свободное от работы время.

Я не стал его разочаровывать, я просто молчал. Он продолжал:

Чехов и тот признавался: «Медицина - моя жена, а лите­ратура - любовница».