Ну, что, молодцы? Хорошо ли вас угостили? — спросил нас квартирный хозяин, лукаво улыбаясь.

Всем довольны! — отвечали мы и, помня наставления Якова Гавриловича, прибавили: — Это не

начальник, а отец родной, истинныйблагодетель!

Тотчас по приходе с обеда мы переоделись, уложили вещи и тронулись в обратный путь, и только

когда прошли последнюю деревню, почувствовали себя на свободе и обратились к своей подводе,

на которой между мундирами и амунициею у старых солдат припрятаны были узелки с хлебом. Из

страха к хозяину-графу и вследствие невыносимо тесных мундиров мы очень плохо пообедали,

поэтому теперь вся команда порядком набросилась на сухой хлеб. Потом мы полюбопытствовали

— что заключается в тех бумажных колбасках, которыми нас угостили вместо десерта. Оказалось,

что в поднесенных нам свертках было по десяти медных пятаков, а в свертке Протопопова, как

фельдфебеля, двадцать.

Ничего! — проговорил один солдатик. — Годится на баню и свечку, а не то, пожалуй, хватит и

пропустить малую толику.

Ну, брат, — заметил старый усатый унтер, — лучше отслужи-ка молебен царице небесной, что

вынес Бог тебя целого, да чтобы не пришлось к Рождеству опять отправляться за этими пятаками.

Молчание остальных гренадер ясно свидетельствовало, что слова старого служивого выражали

общее мнение; даже сам Яков Гаврилович не нашелся, что сказать в защиту графского обеда,

только нахмурил свои густые брови да как-то конфузливо крякнул.

VI

В исходе 1825 года Аракчеев, будучи в нашем полку, осматривал строительные работы, которыми

остался очень недоволен, и производителя работ, инженерного капитана Симкова, посадил лично

сам на гауптвахту за решетку вместе с арестованными нижними чинами; при этом граф,

почти не помня себя от раздражения, сам запер дверь арестантской комнаты и ключ положил к

себе в карман.

Когда Аракчеев, ведя за собою несчастного Симкова, проходил мимо дома, занимаемого

холостыми офицерами, около этого дома можно было заметить мужика с окладистою черною

бородою и с Георгиевским крестом на груди; это был голова села Грузине, Шишкинxiv[xiv]. Завидя

графа, он скрылся за дом, а когда процессия миновала, обратился к одному из бывших тут

офицеров с просьбою доложить полковому командиру, что ему необходимо переговорить с ним по

секрету от графа. Фон Фрикен подошел к нему и спросил:

— Что надо?

–

У нас в Грузине, ваше высокоблагородие, неблагополучно, — проговорил Шишкин. —

Настасья Федоровна оченно больна.

Фон Фрикен побледнел и, бросившись за Аракчеевым, дрожащим голосом передал ему известие,

привезенное грузинским головой.

Граф вздрогнул, лицо его вдруг как-то исказилось, и он... зарыдал...

Вид плачущего Аракчеева представлял зрелище до того поразительное, что нам всем, людям,

более или менее не расположенным к нему, перенесшим от него много обид и оскорблений,

сделалось, однако ж, как-то не по себе, стало жутко, стало даже жалко его. Нам тяжело было

видеть неподдельное горе этого человека-зверя, не знавшего ни жалости, ни сострадания к своим

подчиненным и подневольным, хладнокровно, не содрогнувшись, подписывавшего смертные

приговоры, — говорю «смертные», так как наказание шпицрутенами через 1000 человек три-

четыре раза — несомненно, та же смертная казнь, только медленная и потому гораздо

мучительнейшая... Только в эту минуту — может быть, в первый раз во всю его жизнь —

проглянула в Аракчееве человеческая сторона, выказалось, что и он не был чужд человеческого

чувства...

–

Нет! она более не существует! — скорее прохрипел, чем проговорил он. — Лошадей! —

крикнул он вслед за тем.

Через пять минут коляска была подана. Аракчеев вскочил в нее, посадил с собою фон Фрикена и

полкового доктора Миллера и понесся марш-маршем. Но в Грузине Аракчеев не поехал: он послал

туда фон Фрикена и Миллера, а сам остался в селе Пшеничище, у помещика Путятинаxv[xv], в семи

верстах от Грузина.

Фон Фрикен и Миллер, прибыв на место преступления, сейчас же распорядились заковать по

рукам и по ногам всех дворовых людей графа, без разбора, как причастных, так и непричастных