— Вы что, ученик каменщика?

— Нет, — помощник, а — на новой работе — не знаю, за что такая милость — должен быть мастером

— Гм, — мастером? А за что такая милость? Должно быть, умеете хорошо доносить хозяевам на своих товарищей?

Бенедя вспыхнул весь, как огонь. Он минуту колебался, отвечать ли великану на его вопрос или плюнуть ему в глаза, собраться и уйти — прочь из этой хаты, от этих странных людей. Затем решился.

— Чепуху мелете! — сказал ow резко. — Может быть, вашего отца сын и умеет кое-кому доносить, а у нас это не водится. А панская милость свалилась на меня не прошенная, должно быть за то, что во время закладки его дома меня чуть было не убило рычагом, когда мы спускали в котлован камень.

— Ага… — протянул великан, и его голос слегка смягчился. — Побратим Деркач, — обратился он к небольшому подвижному человеку, — смотри, не забудь отметить Леону и то, что этот человек говорит.

— Конечно, не забуду. Хотя это как будто и случилось в Дрогобыче, а мы имеем дело только с Бориславом, но это ничему не мешает. Хозяину от этого легче не будет.

— Ну, и что же вы, — продолжал великан, обращаясь к Бенеде — когда сделаетесь мастером, будете так же издеваться и обижать рабочих, как другие, выжимать из них сколько можно и прогонять с работы за всякое слово? Еще бы! Мастера — все одинаковы!

Бенедя не мог больше терпеть. Он встал и, беря свой кафтан в руки, обернулся к Матию.

— Когда бы принимали меня в свою хату постояльцем, — сказал он дрожащим голосом, — то вы говорили мне, что если я буду хороший, то буду вам за сына. Но скажите сами, как тут быть хорошим, когда вот какие-то люди приходят в хату и ни с того ни с сего привязываются ко мне и бесчестят неизвестно за что? Если вы меня для этого принимали, то лучше было бы не принимать, — я за это время нашел бы более спокойную хату. А теперь придется уходить на ночь глядя. Ну, зато, >по крайней мере, буду знать, что за люди бориславские рабочие!.. Бывайте здоровы!..

С этими словами он надел кафтан и, вскинув на плечи свой узелок, повернулся к двери. Все молчали, только Матий подмигнул великану, сидевшему у окна. Между тем другой великан сидел, словно скала, возле двери, закрывая собой выход, и хотя Бенедя резко сказал ему: «Пустите!» — он не двигался, будто и не слышал ничего, только медленно потягивал трубку.

— Ах ты, господи боже! — закричал вдруг с комичной горячностью Матий. — Постой, человече хороший, куда бежишь? Не понимаешь, видно, шуток! Постой, увидишь, к чему все это идет!

— Зачем я буду стоять? — ответил гневно Бенедя. — Может быть, еще прикажете мне продолжать выслушивать, как этот человек позорит меня? И не знаю, где он слышал, что я кого-то обижаю, над кем-то издеваюсь?..

— Так вы считаете мои слова для себя позором? — спросил более ласково великан.

— Конечно.

— Ну, тогда простите.

— Me извиняйтесь. Лучше будьте повежливей и не оскорбляйте, чем потом извиняться. Я простой человек, бедный рабочий, но разве поэтому всякий может невесть что на меня наговаривать? Или, может быть, вы на то рассчитываете, что вы сильный, а я слабый, — так, значит, можно меня безнаказанно оскорблять? Ну, так пустите меня, не хочу выслушивать вас! — И он снова повернулся к двери.

— Ну-ну-ну, — говорил Матий, — они готовы и в самом деле поссориться, сами не зная из-за чего! Но постой, человече божий: гневаешься, а сам не знаешь за что!

— Как так не знаю! Не бойтесь, я не такой уж дурак! — огрызнулся Бенедя.

— Вот и не знаешь. Ты считаешь оскорблением слова этого человека, а между прочим, он говорил это только для того, чтобы тебя испытать.

— Испытать? В чем?

— Какое у тебя сердце, какие мысли! Понимаешь теперь?

— А зачем ему это знать?

— Это увидишь позже. А теперь раздевайся да садись на свое место. А кричать не нужно, голубок. От нас за один день ничего не осталось бы, если бы мы по поводу каждой обиды так ерепенились. А моя думка такая: лучше меньшую обиду перенести, чтобы от большой уберечься. А у нас обычно наоборот делается: если малая беда, то человек бурчит, а если большая, то молчит.

Бенедя все стоял посреди хаты в кафтане и с мешком за плечами и озирался на присутствующих. Матий тем временем зажег каганец, наполненный желтым бориславским воском, и при его свете лица рабочих казались желтыми и мрачными, словно у покойников. Старый Матий отобрал у Бенеди мешок, снял с него кафтан и, взяв за плечо, подвел к великану, который все еще сидел у окна, угрюмый и грозный.

— Ну, помиритесь раз навсегда, — сказал Матий великану. — Я думаю, что этот человек будет для нас новым товарищем.

Бенедя и великан подали друг другу руки.

— Как вас зовут? — спросил великан.

— Бенедя Синица.

— А я прозываюсь Андрусь Басараб, а вот мой брат — Сень, а это наш «метчик» — Деркач, а вот этот старый дед — побратим Стасюра, а этот парень — побратим Прийдеволя, а вот эти — тоже наши побратимы, ну, и ваш хозяин Матий — тоже…

— А вы, наверно, все из одного села, что побратались? — сказал Бенедя, удивляясь, впрочем, тому, что старые люди побратались с молодыми, в то время как по обычаю в селах только ровесники объявляют себя назваными братьями — побратимами.