было написано «13-я симфония», и стал играть и петь. К сожалению, это не было

никем записано, а пел он тоже гениально — голос у него был никакой, с каким-то

странным дребезжанием, как буд-1п что-то было сломано внутри голоса, но зато испол-

ненный неповторимой, не то что внутренней, а почти ПОТ} сторонней силой.

Шостакович кончил играть, не спрашивая ничего, быстро повел меня к накрытому

сто-,|\, судорожно опрокинул одну за другой две рюмки водки и только потом спросил:

«Ну, как?» В Тринадцатой симфонии меня ошеломило прежде всего то, что

173

если бы я (полный музыкальный невежда, пострадавший когда-то от неизвестного

мне медведя) вдруг прозрел слухом, то написал бы абсолютно такую же музыку. Более

того — прочтение Шостаковичем моих стихов было настолько интонационно и

смыслово точным, что казалось, он, невидимый, был внутри меня, когда я писал эти

стихи, и сочинил музыку одновременно с рождением строк. Меня ошеломило и то, что

он соединил в этой симфонии стихи, казалось бы, совершенно несоединимые.

Реквиемность «Бабьего яра» с публицистическим выходом в конце и щемящую

простенькую интонацию стихов о женщинах, стоящих в очереди, ретроспекцию всем

памятных стихов с залихватскими интонациями «Юмора» и «Карьеры». Когда была

премьера симфонии, на протяжении пятидесяти минут со слушателями происходило

нечто очень редкое: они и плакали, и смеялись, и улыбались, и задумывались. Ничтоже

сумняшеся я все-таки сделал одно замечание Шостаковичу: конец Тринадцатой

симфонии мне показался слишком нейтральным, слишком выходящим за пределы

текста. Дурак тогда я был и понял только впоследствии, как нужен был такой конец,

именно потому, что этого-то и недоставало в стихах — выхода к океанской,

поднявшейся над суетой и треволнениями преходящего, вечной гармонии жизни. Точно

так же Шостакович написал и «Казнь Степана Разина» — иной музыки я и представить

не могу. Однажды в США я выдержал даже бой за эту музыку с композитором

Бсрнстайном, считавшим тогда, что музыка Шостаковича хуже моих стихов. В

Бернстайне, я думаю, все-таки прорвалось что-то слишком «композиторское», слишком

профессиональное, искушенность профессионала помешала принимать искусство

первозданным чувством. Кстати, впервые я читал «Степана Разина» еще с листов

рукописи таким профессионалам, как Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина, Булат

Окуджава, собравшимся в моей квартире. Гуманнее всех ко мне была Белла, сказавшая:

«Ты знаешь, как я вообще люблю твои стихи, Женя...»

Во время работы над «Степаном Разиным» Дмитрий Дмитриевич, когда

неожиданно начинал мучиться, звонил мне: «А как вы думаете, Евгений

Александрович, Разин был хорошим человеком? Все-таки он людей

174

убивал, много кровушки невинной пустил...» Шостаковичу очень нравилась другая

глава из «Братской I и.» — «Ярмарка в Симбирске»; он говорил, что это в ЧИСТОМ

виде оратория, хотел написать, но какие-то сомнения не позволяли. Между прочим, на

композицию | ей поэмы «Братская ГЭС», построенную именно по принципу, казалось

бы, несоединимого, я бы никогда не решился, если бы мне не придала смелости

Тринадцати симфония. Таким образом, Дмитрий Дмитриевич — Отец этой поэмы.

Шостакович предложил мне создать новую симфонию на тему «Муки совести». Из

этого получилось, к Сожалению, только мое стихотворение, ему и посвященное.

Задумывали мы и оперу на тему «Иван-дурак», но не усиелось. Шостакович был в

расцвете своих сил, когда смерть оборвала его жизнь.

Ушел не только великий композитор, но и великий Человек. Как трогательно

предупредителен он был, узнав о чьей-то беде, болезни, безденежье. Скольким ком-

IIIшторам он помог не только своей музыкой, но и CBOefl поддержкой. Гений выше и

такого не лучшего Жанра человеческого поведения, как зависть. Говоря об одном

композиторе, Шостакович вздохнул однажды: Подловат душонкой... А как жаль. Такое