он всю свою «звонкую силу поэта». Этот гимн пролетариата проводил поэта в

последний путь.

В последний? Разве путь до могилы — это последний путь великого поэта?

1974

*

помнить о том,

ЧТО МЕРТВЫЕ БЫЛИ.

о

w днажды на встрече с группой зарубежных писателей, приехавших к нам на оче-

редной симпозиум, меня грустно поразило то, как представился один из гостей.

«Я написал двадцать два авантюрных романа,— бойко отрекомендовался он, —

пять социальных и около десяти психологических...» Он так именно и заявил — «около

десяти психологических».

Меня вообще повергает в недоумение попытка искусственного деления литературы

на «рабочую», «деревенскую», «историческую», «военно-историческую» и т. д. Один

критик даже выдвинул формулу особой «интеллектуальной» поэзии, не замечая

очевидной тавтологии термина.

Большая литература не укладывается ни в какие рамки, ибо она является

отражением живой, не укладывающейся ни в какие рамки жизни. Разве «Капитанская

дочка» или «Война и мир» — только военно-исторические полотна? Разве можно

«Моби Дика», «Пьяный корабль» и «Старик и море» засунуть в разряд литературной

маринистики? Разве можно «Приключения Гекль-берри Финна» отнести к ведомству

«абитуриентской» литературы?

Содержание большой литературы — это всегда не просто конкретный материал, а

внутренняя тема, поднимающаяся над материалом.

Дать в руки Агате Кристи или Сименону материалы дела Раскольникова — и мы

получили бы всего-навсего

376

квалифицированный детектив. Те, кого можно назвать только «бытописателями»

или только «романтиками», только «обличителями» или только «трубадурами», к

большой литературе не относятся, даже если и выполняют временные положительные

функции. Большой литературе свойственна если не тематическая, то обязательно

духовная энциклопедичность.

Этим качеством большой литературы обладает удивительный роман колумбийского

писателя Габриеля Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества», прекрасно переведенный Н.

Бутыриной и В. Столбовым.

Книга Гарсиа Маркеса реалистична и фантастична, авантюрна и бытопнеательна,

социальна и психологична, она и «деревенская», и «рабочая», и «военно-истори-

ческая», она и философская, и откровенно чувственная. В отличие от анемичной

структуры современных «антироманов», книга Гарсиа Маркеса полнокровна и, кажет-

ся, сама изнемогает от собственной плоти. Если бы этой книге можно было поставить

градусник, то бешено прыгнувшая ртуть расколотила бы ограничивающее ее стекло.

Кажется, что после овсяной каши и диетических котлеток тебе наконец дали в руки

сочную глыбу латиноамериканского «ломо».

В этой книге нет хилых, ковыляющих чувств,— даже, казалось бы, низменные

страсти исполнены возвышающей ИХ силы. В этой книге искусственная челюсть, опу-

щенная в стакан, покрывается желтенькими цветочками, девушка возносится на небо,

увлекая за собой чужие простыни и тем самым вызывая возмущение владелиц,

новорожденного со свиным хвостиком съедают рыжие муравьи, а мужчина и женщина

любят друг друга в луже соляной кислоты. Веет проказами Тиля Уленшпигеля,

буйством Франсуа Вийона, россказнями Мюн-хаузена, пиршествами Гаргантюа,

кличами Дон-Кихота. Язвительные сатирические картины, напоминающие «Историю

одного города» Салтыкова-Щедрина, сменяются возвышенными интонациями

старинных испанских «романсеро», колабрюньоновский эпикурейский оптимизм

перебивается кафкианскими видениями, а на эротические декамероновские сцены

падают мрачные тени дантовских призраков. Но это не мозаика литературных

реминисценций, а мозаика самой жизни, объединяющая Гарсиа Маркеса и его

предшественников.

198

Эта книга, несмотря на то, что она взошла на перегное всей мировой литературы, не

пахнет бумагой и чернилами: она пахнет сыростью сельвы, горьким потом рабочей

усталости и сладким потом любви, мокрой шерстью бродячих собак, дымящейся

фритангой, амброй женской кожи и порохом. Эта книга матерится и молится, молодо

горланит и по-старчески покряхтывает, устало мычит, как обессиленный буйвол, и