ибо взгляды многих любопытствующих недобры и завистливы.

Как в любом большом человеке, в нем не могло быть двуличия, ибо у него было не

два, а тысячи лиц. Но эти тысячи лиц вовсе не являлись масками на случай — они

были естественной многогранностью крупного характера.

Я помню его ребячливость, когда мы собирались

Евг. Евтушенко 373

13

вместе читать стихи в Сантьяго. Он с сосредоточенным видом спрашивал, как я

буду одет.

— Ага, если ты будешь без галстука, я тоже, а то я буду выглядеть бюрократом

рядом с тобой.

Помню, как он читал свои стихи и переводы моих стихов на испанский перед

тысячами людей, среди которых были Луис Корвалан и Сальвадор Альенде. Голос у

него был непропорционально тонкий для такого грузного тела, даже чуть в нос. Читал

Неруда без какой-либо аффектации, заметно нараспев, и это было бы, возможно,

некрасиво, если бы не внутренняя ритмическая сила, с которой он речитативом пел

стихи. В его чтении было что-то от мерных накатов и откатов моря, и это покоряло.

Чилийцы, когда они встречали его на улицах в его крошечной голубенькой кепочке,

никогда не застывали перед ним почтительно — они просто улыбались, как улыбаются

ребенку, и это было высшим выражением народного, подлинного почета, ничего

общего не имеющего с молитвенным идолопоклонством.

Неруда воплотил в себе все лучшие качества, которыми обязан обладать не только

любой большой поэт, но и любой настоящий гражданин человечества. Он был духовно

аристократичен и одновременно был демократом до мозга костей. Он был патриотом

Чили и патриотом борьбы за справедливость, где бы она ни происходила— у стен

Мадрида или у стен Сталинграда. Поэзия Неруды говорит о том, что невозможно быть

гражданином и не быть интернационалистом.

Если говорить о мастерстве художника, то даже если бы Неруда написал только две

строки:

... и по улицам кровь детей текла просто, как кровь детей...—

(Перевод И. Эренбурга)

это уже было бы доказательством его гениальности.

Все поэты, хотят они или не хотят, пророки. Пророчески звучат строки Неруды:

Какой-то министр назовет меня антипатриотом, н это суждение охотно подхватят

глупцы, и газетная крыса, перо свое в желчь окуная, мое дело и имя в «Эль Меркурио»

будет когтить.

197

Молодой человек, который стремился расти

и которому дал я и слово и хлеб,

выбиваясь из сил, изречет: «Надо мертвых собрать

на борьбу с его песней живой».

Случилось самое страшное для Неруды — он увидел трагедию своей мечты,

которая была раздавлена танками, и это добило его, уже умирающего.

Преступление, совершенное в Чили, сравнимо только с преступлениями

версальцев, которые потопили когда-то в крови Парижскую коммуну. Каждый раз,

когда в истории появляются честные, благородные рыцари, пытающиеся воплотить

идеалы человечества — братство, свободу, равенство,— на их пути встают мрачные

тени или мелких дантесов, или крупнокалиберных убийц гитлеровского подобия. Так

всегда было и в революции, и в поэзии, ибо высокая поэзия — всегда революция, а

народная революция — всегда поэзия. Убийцы хорошо понимают это единство поэзии

и революции, и поэтому они убили и Неруду, и Альенде. В этом была кровавая

закономерность, ибо у всемирной хунты нет философских аргументов, их

единственные аргументы — это танки, давящие свободу, бомбы, разрушающие здания

надежды, костры из книг, сжигающие вечные ценности.

Но бронированные и даже атомные аргументы — доказательство не мощи, а

доказательство моральной нищеты, хищненькой слабости, лишь надевшей железное

забрало силы.

Иногда скептики, называя таких людей, как Неруда, мечтателями, говорят, что они

пребывают во сне и не видят реальности.

На самом деле реальность истории — это и есть благородные рыцари

возвышенного образа революции, а так называемая реальность сегодняшнего

торжества хунты есть просто-напросто страшный сон, который в конце концов пройдет

навсегда. Можно сменить правительство, но нельзя сменить народ.

Неруду хоронили под пение «Интернационала»— гимна тому делу, которому отдал