— настолько крепким и мускулистым было его тело. А он перешагнул за пятьдесят.

Я думал об этом трагическом, на редкость талантливом человеке, не только

изломанном жизнью, но и беспощадно изломавшем самого себя. Трагедия Пазолини

была трагедией поэта в обществе, где поэзия как профессия не существует. В

шестьдесят третьем году, когда меня резко критиковали, он прислал мне телеграмму с

поздравлениями по поводу этой критики и даже с выражением зависти. В частности,

там говорилось: «Все равно это счастье, когда о стихах говорят на государственном

уровне, даже ругая. Здесь, в Италии, если поэт разденется, голым залезет в фонтан на

площади Испании и оттуда будет выкрикивать свои стихи, на него никто не обратит

внимания. Я хотел бы научиться писать стихи по-русски, но уже поздно...»

Автор цикла стихов «Прах Грамши», Пазолини бросил писать стихи, потому что

круг читателей поэзии в Италии был, в его понимании, оскорбительно мал для самой

поэзии. Он выбрал кино, показавшееся ему лучшим средством для завоевания не

нескольких тысяч, а сразу миллионов душ. Но жестокий мир кино стал разрушать его.

Его первые суровые, неприкрашенно жесткие фильмы — «Аккатоне» или «Евангелие

от Матфея» — получили признание только узкого круга зрителей. Тогда, может быть,

от душераздирающего «Вы хотите другого? Нате вам!» он бросился в эротические

аттракционы «Кентерберийских рассказов», «Цветка тысячи и одной ночи». Его

последний фильм «Сало, или 120 дней Содома», показывающий садистские

эксперименты фашистов

418

над подростками в провинциальном городке, был особенно саморазрушителен, ибо

при всей антифашистской направленности там есть мазохистское смакование же-

етокостей.

Личность Пазолини неостановимо раскалывалась. Он ненавидел торговлю

развлечениями — и невольно становился ее частью. Он ненавидел социальное неравен-

ство— и стал богатым. От кинофестивальных смокинго-вых банкетов, от

фоторепортерских вспышек его тянуло во мрак окраин, как будто он сам нарывался на

нож или кастет, сам добивался смерти.

А в современной Италии по-прежнему невозможно быть профессиональным

поэтом, невозможно жить на проценты от продаваемых книг, как, впрочем, почти везде

на Западе. Поэтические книги расходятся лишь по пятьсот, тысяче, две тысячи

экземпляров. Одна из последних книг, пожалуй, лучшего поэта сегодняшней Италии —

Монтале — продавалась с гордой красной лентой бестселлера, перевалив

недостижимый для большинства сияющий хребет — десять тысяч экземпляров. Книги

одного из ведущих поэтов Англии Теда Хью-за продаются в среднем по 5 тысяч

экземпляров каждая.

Мировая поэзия — в кризисе. Многие великие поумирали, новые великие еще не

родились. Вот совсем недавние потери англоязычной поэзии: Фрост, Сэндберг, Элиот,

Оден, Лоуэлл; испаноязычной: Неруда, Пабло де Рока, Леон Фслнпе; итальянской:

Квазимодо, Унгаретти, Пазолини; французской: Сен-Жон Перс, Превер; русской:

Пастернак, Ахматова, Твардовский, Заболоцкий, Светлов, Смеляков, Исаковский...

Однако в нашем обществе интерес к поэзии не упал, а возрос. По сравнению с самыми

большими прижизненными тиражами Пушкина (5000 экземпляров), Маяковского (30

000) тиражи современных поэтов гигантски выросли: 50, 75, 100, 130, даже 200 тысяч.

А за этими тиражами стоят иногда полумиллионные и даже миллионные запросы

Книготорга.

Горе наших читателей в том, что они хотят и не могут купить поэтические книги.

Горе западных поэтов в том, что их читатели могут купить любую поэтическую книгу

— и не покупают. Этот вакуум равнодушия душит

222

поьзию, и несдавшиеся поэты — герои вакуума. Но разве существует какой-либо

народ, психологически невоспри имчивый к поэзии? Не может быть ни одного такого

народа. Настоящие стихи тронут любого окончательно не закостеневшего человека,

если он начнет их читать или слушать. Но это проклятое «если»...

Как заставить читать, как заставить слушать? Да и надо ли заставлять? Не