Так вот — дух перехватывало то горечью потерь, то освежающей радостью борьбы,

когда молодые чилийцы пели под гитары, которые в этот момент были их един-

ственным, но непобедимым оружием в борьбе за будущее своего народа. Ни грана

пошлости не может исхо-

415

дить из песни, если певец поет слова, в которые верит. Пошлость — это результат

неверия в то, что говоришь, что поешь. Вера в благородство своих слов рождает

благородство стиля. Чилийские певцы произносили слова «революция», «социализм»

так, как произносят слово «любовь», когда по-настоящему любят. Эта социальность не

переходила в сухость — это была социальность полнокровная, полная внутренней

гармонии, социальность, лишенная какого бы то ни было духовного бюрократизма,

социальность мелодичная, то реквиемная, то отчаянно веселая, звонкая.

Один из парней в черном пончо, подмигнув залу, вдруг сказал:

— А сейчас давайте устроим общее колдовство. Есть такое хорошее африканское

слово «малембе», что означает «проклятие». Наколдуем «малембе» всем, кому сле-

дует...— И, сделав зловещее лицо, начал: — Пиночету малембе... малембе... малембе...

И весь зал неистово подхватил:

— Малембе, малембе, малембе... А певец продолжал:

— Всем тиранам мира малембе, малембе... Всем фашистам малембе... малембе...

А когда запели тихую, сдержанную песню о стене, которая была не виновата в том,

что стольких людей одного за другим ставили к ней и расстреливали, и стена хотела

впустить этих людей в себя, спрятать, но не могла, то, как по мановению волшебной

палочки, в разных концах темного зала в руках юношей и девушек загорелись

поминальные свечки или просто спички, как светлячки надежды среди мира, в котором

так трудно и медленно светает.

А светает ли в мире само по себе? Надо звать большой свет хотя бы маленькими

огоньками, закрывая их на ветру истории своими ладонями, только тогда этот свет

придет.

Жить, чтобы бороться. Бороться, чтобы жить.

1978

ПАДЕНИЕ ДИКТАТУРЫ ПЛЯЖА

(Из итальянсного днввнина)

Я

/I стоял на месте, где убили Пьера Паоло Пазолини. Полупустырь-полуулица,

прячущаяся за спиной гостиниц и пляжных комплексов Остии. Там — шумно шла

купально-загоральная жизнь современных римлян, спасавшихся от июльского удушья,

царившего в столице, где статуи и дворцы были, казалось, раскалены добела от зноя.

Здесь — от нестерпимого солнца не было защиты, но чудилось, что все придавлено

окраинным преступным полумраком. На покрытой трещинами иссохшей глинистой

дороге, сохранявшей вязкую душу недавней грязи, в атомобильную колею была вмята

чья-то разодранная рубашка — может быть, оставшаяся от кого-нибудь другого,

убитого после Пазолини на том же самом месте. По пластмассовой соломинке,

торчащей из треугольного отверстия в валявшейся среди запыленных ромашек

жестянке, где «Кока-кола» было написано по-английски и по-русски (как мне сказали, в

честь Олимпийских игр), деловито полз муравей. Посреди дороги, бессмысленно

подпертое палкой и прикрученное к этому жалкому костылю алюминиевой проволокой,

стояло тонкое безлиственное и почти обез-ветвленное мертвое дерево, более похожее

на другую палку, чем на дерево,— единственный памятник Пазо* лини.

По обе стороны дороги было всего-навсего два полуразвалившихся домика с

дворами, обнесенными ржавыми железными сетками, откуда сквозь висящие на верев-

ках почти белые от стирок взрослые джинсы и бесчис

221

ленные детские крохотные носочки за мной следили чьи-то глаза — одновременно

и настороженные, и равнодушные. Может быть, эти глаза видели, как убивали

Пазолини. За колючей проволокой, независимо от жизни пустыря, возвышалась

радиолокационная башня находящейся неподалеку военной базы. Рядом было полу-

заросшее клевером, с желтыми, истоптанными пролысинами, футбольное поле, где до

самой смерти играл Пазолини с местной шпаной.

Когда его нашли на дороге выброшенным из машины, а документов при нем не

было, то полицейский врач зарегистрировал труп молодого человека лет двадцати пяти