одного поэта, имя и фамилия которого еще не производят сами по себе магнитного

действия,— о Владимире Соколове.

Владимир Соколов родился в 1928 году.

Когда Роберт Рождественский и я поступили в Литературный институт, Соколов его

уже закончил. Знакомство с ним и его стихами сыграло для нас огромную роль. Могу

смело сказать, что Соколов учил нас серьезному отношению к поэзии, и если кому-

нибудь из нас эта серьезность не прививалась, тут уж вина не его. Мы всегда считали

Соколова талантливее нас и трепетно прислушивались к каждому его слову — и

критическому, и поэтическому.

Как я хочу, чтоб строчки эти Забыли, что они слова, А стали — небо, крыши, ветер,

Сырых бульваров дерева, —

писал Соколов тогда, и строчки действительно забывали, что они строчки, и

превращались в трепыхающийся, шуршащий, поблескивающий, похрустывающий мир.

207

Густым гудком ночной покой

затронут. Скрипит фонарь, и желтое пятно Скользит по мокрым камешкам перрона.

Невиданного кем-то так давно.

О Рождественском и обо мне иногда говорили как О поэтах, якобы впервые

выразивших поколение, чье детство прошло во время Великой Отечественной войны.

А ведь это неправда. За несколько лет до того, как мы только приступали к теме войны

с точки зрения не воевавших, но мечтавших совершать подвиги мальчишек, Соколов

уже написал:

Но в коридоре, становясь

под знамя, Мы верим ложной гибели сполна И не догадываемся, что с нами Играет

настоящая война.

Соколов вывел нас к этой теме, и не только к этой. Его полюбившееся нам в то

время стихотворение «Первый снег», полное удивительной чистоты и свежести,

явилось для многих своеобразной тропинкой в лирику. Жаль, что после эту тропинку

замусорили липкими обертками от карамельной лирики.

В год, особенно сложный для нас, не окрепших духом, Соколов написал:

В золотое время суток Золотого слова жду. Потому что не до шуток В пятьдесят

шестом году.

Я был тогда помоложе, и мне казалась несколько странной эта позиция — «ожидать

золотого слова». «Чего ждать? — так и кричало что-то внутри меня.— Надо идти и

добывать в поэзии это золотое слово!» Я не уловил серьезности слов: «Потому что не

до шуток».

А Соколов не спешил.

Соколов не тянулся на эстраду. Соколов инстинктивно сторонился микрофона,

который, как известно, иногда меняет не только физический, но и поэтический голос.

Он вообще бежал любых проявлений «устности»:

208

Хочу я любовью неустной Служить им до крайнего дня, Как звездам, как девочке

русой, которая возле меня.

Увидев в Болгарии старые церкви, Соколов был поражен «их ростом, приземисто-

малым, и маковками без креста». Но потом ему сказали, что турки запрещали болгарам

строить слишком высокие церкви.

А церкви нет-нет и рождались. Но чтоб сохранитьвысоту, Они в глубину

зарывались. В земную, в ротнмую ту. Церквушки невидные эти, Две трети тая под

землей, Казались пониже мечетей, А были повыше иной.

О чем эти стихи? Да, как и всякие настоящие стихи, о многом, и в то же время это

— размышление о поэзии, о ее подлинности, ее стойкости и высоте.

Соколов предпочел в поэзии не высоту очевидную, лезущую в глаза, а высоту

глубинную, незаметную с первого взгляда.

Соколов принадлежит к числу по-настоящему поэтически образованных поэтов. Он

может делать со строкой все, что угодно. Но именно поэтому не делает. Его не влекут

такие рифмы, как «заморозков речь я — Замоскворечье». Он себе уже доказал

однажды, что и это может,— и баста! А иные из нас тратят столько сил на

беспрестанные доказательства своей профессиональной ловкости, не подозревая, что

это назойливое доказывание служит скорее признаком неполноценности таланта.

Соколов ценит в поэзии другое — даже не возможность выговориться, а

возможность к чему-то благоговейно притронуться.

Возможно, его и самого иногда тревожит собственная небурность, возможно, и его