одесских зданий; о том, что по коридорам Литинститута он ходил с трофейным

пистолетом; о том, что когда за неуживчивый характер ему заявили: «Ноги вашей не

будет в Литин-ституте!», Поженян... вышел на руках из директорского кабинета; о том,

что он затем занимался боксом и работал котельщиком. Девяносто процентов легенд о

Поженяне оказалось правдой.

Лично познакомившись с ним, я сразу полюбил его. Полюбил за шумную, иногда

трудновыносимую, но распахнутую натуру, за страсть к поэзии, за.., неизмен

9.02

ную двухпудовую гирю, сопровождающую его во всех командировках и Домах

творчества, за то, что он всегда кого-то яростно защищает или на кого-то так же

яростно нападает (в том числе и на автора этих строк).

Поженян — поэт по характеру, даже если бы он не писал стихов. Он верен и в быту,

и в работе принципу, высказанному в одном изстихотворений: «На ближний бой, и

только». Он идет на ближний бой в спорах, на ближний бой с трудно поддающейся

нам, поэтам, бумагой и даже на ближний бой с таким опасным противником, как кино.

Бывало, он терпел поражения и в спорах, и в бою с бумагой, и в бою с кино, но никогда

не прижимался к канатам ринга, никогда не повисал на противнике. И всегда в

Поженяне обнаруживалось главное качество его натуры — неравнодушие, яростное и в

то же время беззащитное. С особой силой это качество, быть может, проявилось в его

замечательной статье «Друг мой, Аннушка». И вот передо мной тоненькая книжка

Поженяна «Великий, или Тихий», изданная «Советским писателем».

Не все стихи в ней удачны — есть такие, в которых поэту не удалось прорваться к

обнаженной сути души сквозь сопротивление слов («На шее любви моей туже, туже

строки петля»), есть такие, где написанное от лица мужчины вызывает улыбку («Все

копил, копил, копил, как приданое»), есть и банальность («Растеряться очень просто,

трудно храбрым быть»), ложно многозначительные концовки вроде: «Небесные звезды

— синие, псе звезды земные — красные». Но самое главное — нет ни одной неудачи,

происходящей от равнодушия. А неравнодушные неудачи, ей-богу, более ценны, чем

мнимые удачи, созданные холодным профессиональным умением. Равнодушие, даже

увешанное формальными побрякушками, есть неизлечимая хромота души. И прав

Поженян, когда он пишет:

У хромых петухов и серы и

не спасают от поражений.

Мировоззрение лирического героя Поженяна может показаться любителям

нарочито запутанных психологических лабиринтов слишком простым, слишком узким.

Он хочет, казалось бы, такого прустого:

203

Чтоб нам вернули лошадей, чтоб наши дети не болели, чтоб их воротнички белели и

было все, как у людей.

Или:

Если был бы я богатым, я б купил жене три платья, три пальто, три пары туфель и

корзину помидоров.

Но, право, за этими простыми, пронизанными грудной нежностью строчками

видишь гораздо большую любовь к человечеству, чем за иными громыхающими

декларациями любви к народам всего мира.

Многое надо любить на свете и многое ненавидеть, много нужно выстрадать, чтобы

прийти к простоте, к спокойной, прозрачной человечности.

Проскальзывающая в стихах горечь:

Не дай нам бог быть елкою, не помнящей утрат. .—

или:

жить между строк.

когда вся боль в строках, —

не приводит поэта к мелкому злобству, которое всегда убивает истинную поэзию, а,

наоборот, сообщает ему высокое мужество постоянной любви. Для Поженяна не

случайно, а характерно то, что рядом с именем Ван-Гога он поставил имя своего друга

— прекрасного, но все-таки (скажем мягко) несколько уступающего Ван-Гогу

художника Бориса Биргера. Поженян преданно любит друзей, его поэзия — это поэзия

верности: верности самой поэзии, верности совести, дружбе, любви.

Не паситесь в офсайте, в тени у чужого крыльца. Старых жен не бросайте, несите

свой крест —

до конца.

Поженян горд тем, что

Не коротат в чужой рубахе дни и был на плахе всем другим сродни.