прожил свою жизнь неравнодушно. Конечно, иногда поэта мучат наскоки и нападки

«завистливых ничтожеств», конечно, иногда возникает старая, как мир, печаль о том,

что «ничто не ново под луной», но это приводит Эмина не к бессилию, а к новой

энергии, «если надо уничтожать средневековье лю бого века». Восклицательному знаку

Эмин предпочитает вопросительный: «Знак вопросительный, жалкий, согбенный, что

же ты сгорбился так? Кто бы подумал что ты — тот надменный, тот восклицательный

знак, что искривился, согнулся, состарясь — только ль от лет? Иль от бед трудного

века, воззваний и здравиц, и по4 хорон, и побед? Но у него и вопросов немало — у века

утрат и атак... Знак вопросительный — мудрый, усталый, вопрошающий знак...» Как

будто крюком портального крана, Эмин поднимает вопросительным знаком тяжелые

грузы проблем двадцатого века и, не застывая на вопросительности, всегда старается,

хотя это и трудно, дать ответ и сегодняшним, и будущим поколениям. Эмоция вопросов

переходит в мысль ответов.

Эмин любит жизнь не просто физиологической любовью, а любовью умной.

Профессию поэта сравнивали с героическими профессиями мореплавателей, полко-

водцев. Но почему бы не сравнить ее с прекрасной пр; фессией повара, ибо

приготовить хороший обед при о сутствии всех желаемых продуктов разве не

героическ дело? Пабло Неруда, восславивший праздник стола согласился бы с этим.

Вот стихи Эмина: «Вкусный боз баш! Ничего нет проще! Для этого нужен кусок мяса,

тр луковицы, нарезанных мелко, гороху немножко, мол дая картошка, зеленая фасоль,

ну, и свежая зелень конечно, соль. И... чуть не позабыл то, что бозбаш придает

особенный вкус, особенный аромат, едва ли н самую важную часть — попавший в

бозбаш хотя б один седой волосок твоей старой матери». В поэзи Эмина, как в

хорошем бозбаше, есть плоть двадцатог века, и луковицы едкой сатиры, и горох шуток,

и м

115

лодая картошка радости, и зеленая фасоль пахнущих росой, только что сорванных

впечатлений, и свежая зелень чувств, и соль разума, и седой волосок его матери—

Армении. Одна из книг Эмина называется «Век. Земля. Любовь».

В ней действительно есть наш двадцатый век с его страстями и борьбой, земля

людей и любовь к этим людям. И если такое обязывающее название оправдано, то

оправдана и жизнь поэта.

1975

НАДЕЖДЫ МАЛЕНЬКИЙ ОРКЕСТРИК

к

* аждый поэт — это явление не только литературное, но и музыкальное. Несрав-

ненен симфонизм Пушкина, соединившего бетховенский размах с моцартовской

чарующей прозрачностью. Пушкин—это огромный оркестр, включающий в себя все

музыкальные инструменты. Тютчев по сравнению с Пушкиным — фортепиансн,

Баратынский — скрипичен. Некрасов — струнный оркестр. Блок —орган. Маяковский

— это трубы и ударные инструменты. В поэзии Есенина что-то тальяночное, но не с

нарисованными, а с живыми цветами на мехах. В Вознесенском слышатся

саксофонные синкопы. Ахмадулина — клавесин. Если бы Булат Окуджава не сочинял

музыку и не пел своих стихов под гитару, в них все равно бы чувствовалось незримое

звучание гитарных струн. Но внутри любого музыкального инструмента, даже такого,

как гитара, есть некая тайная оркестровость. Поэзия Булата Окуджавы— это, по его

собственному выражению, «надежды маленький оркестрик под управлением любви».

Но чем бы ни управляла любовь, под ее волшебным управлением «маленькость»

исчезает. Вместе со своими лучшими стихами, положенными или не положенными на

музыку, вместе со своими лучшими прозаическими произведениями Окуджава

представляет собой значительное художественное явление нашего времени.

222

Я познакомился с Булатом Окуджавой году в 57-м. Он тогда заведовал в

издательстве «Молодая гвардия» переводами с языков наших республик и «подкармли-

вал» молодых русских поэтов, давая им подстрочники. В числе этих молодых поэтов

был и я. Я прочел первую калужскую книжку Окуджавы, и особого впечатления она на

меня не произвела. Относился я к нему как к редакционному работнику, который