то чертами к Маяковскому, но по природе чисто человеческой — к Некрасову, ибо для

Маяковского жизнь села была на втором плане, за индустриальными трубами и ареной

политической борьбы. Второй поэт, с которым я познакомился тогда же в Москве,—

Ованес Шираз — был полной противоположностью Паруйру. Основной темой всех его

разговоров был он сам. Схватив меня за руку где-нибудь в продымленном

литинститутском коридоре, он лихорадочно говорил мне, путая падежи и склонения:

«Слушай, ты великий поэт в России, а Шираз самый великий поэт в Армении...»

Мещанам, относящимся к поэтам насмешливо, как к «постам», как к гордецам,

задирающим нос до небес и ничего не видящим на земле, такое определение самого

себя, конечно, показалось бы бахвальством, саморекламой. Но я, сам поэт, хорошо

изучил своих братьев по перу и могу сказать о том, что часто в беспокойном, нервном

детском самоутверждении больше неуверенности в себе, чем надменного зазнайства,

хотя это иногда и причудливо смешивается. Кроме того, хочу не без оснований

добавить, что многие люди искусно умеют прятать свою гордыню под маской

скромности и, наоборот, под внешней, бурно выплескиваемой нескромностью таится

порой трогательная застенчивость. Таким образом, Шираз остался в моей памяти

именно как трогательно застенчивый человек, правда, с застенчивостью весьма своеоб-

разной. В отличие от Севака, стихи его были далеки от меня своим ориентализмом,

орнаментальностыо, но я

111

все же всегда инстинктивно чувствовал в них какое-то очарование, к сожалению,

почти не ощущаемое в переводах и даже в подстрочниках. Но хотя бы одно качество

Шираза: это то, что в тот момент, когда он с тобой говорит, он думает именно то, что

говорит,— уже служит неопровергаемым доказательством того, что он по своей

природе истинный поэт.

Третий армянский поэт, с которым я познакомился примерно в то же время,—

Геворг Эмин, человек, абсолютно не похожий ни на Севака, ни на Шираза ни по

человеческому характеру, ни по стихам и этим тоже по-своему драгоценный, как и они.

Он, может быть, более рационалистичен во взгляде на жизнь, более широк и терпим по

отношению к людям, хотя и сохраняет истинно поэтическую мудрость благородной

неразумности. Геворг великолепно знает русскую и зарубежную поэзию, и ему

свойственна глобальность мышления, не исключающая, а, наоборот, обогащающая

национальную традицию. Он неутомимо любопытен, но его любопытство никогда не

переходит в недостойную суетливость, а его толерантность предоставляет ему возмож-

ность воспринимать мир не только под каким-нибудь одним, ограниченным углом

зрения. Его иногда упрекают в рассудочности.

Рассудочности здорово досталось на ее веку от критиков поэзии. Но нередко

бывало, что рассудочность критиковали с рассудочных позиций. Возводя эмоцию на

трон королевы поэзии, некоторые ее апологеты упускают из виду, что такая королева

хороша лишь тогда, когда по ее правую руку с королевским скипетром будет восседать

ум. Принято ссылаться на Есенина как на сугубо эмоционального поэта, но вся поэзия

Есенина, избегающая холодного поучительства, дидактических схем, в то же время

является развернутой метафорической философией отношения к природе, Родине,

людям, и применить к Есенину такую сомнительную похвалу, как недостаток ума,

невозможно. Эмоция, основанная на постулатах совести, переходит в состояние мысли,

но и мысль, рожденная глубоким чувством, становится эмоцией. В этой

взаимопереливаемости эмоции и мысли и есть истинная гармония поэзии.

Я не знаю армянского языка, но армянская поэзия, начиная с ее классиков, всегда

производила на меня

215

глубокое впечатление в русском переводе, хотя почти любой, даже самый

превосходный, перевод обречен на неумолимые языковые потери. Начиная с могучей

классики Исаакяна, доказавшего заодно с русскими классиками мощь прозрачности,

переходя в напряженную драматическую силу Чаренца, а затем в яростную, ис-