Шрифт:
Я знала всю церемонию почти что наизусть, но от этого не легче. Каждый раз, когда ты теряешь кого-то, все происходит одинаково: прощальная церемония, где каждый видит покойника в последний раз прежде, чем его гроб накроют метрами могильной земли, слова священника всегда те же, только меняются имена и причины возможной гибели, одинаковые речи знакомых и незнакомых людей тоже, которые только и говорят «Этот человек был прекрасен. Мы будем помнить его вечно. Покойся с миром». Только ответит ли мне кто-нибудь, насколько сильно они знали этого человека? Знали ли они его привычки, мечты, надежды? Верно, ни черта они не знают! Это даже выглядит немного лицемерно, с одной стороны, но с другой — выразить сочувствие (Именно сочувствие, а не жалость!) даже незнакомой семье, узнав об их трагедии, это очень благородно.
Сначала было прощание в церкви. Каждый подходил к гробу, чтобы сказать пару слов, а затем приободрить родственников; это было похоже на круговорот — все повторялось по кругу, только менялись действующие лица. Заплаканные лица семьи Одэйр задевали струны моей души, мне так хотелось подойти к ним и обнять, ничего не говоря — слова здесь не нужны совершенно. Но вокруг них вертелось так много людей, что я решила выждать.
Это было дежавю. Картинки менялись одна за другой. Гроб из белой древесины и мягкой зеленоватой обивкой внутри — это так похоже на Ив. А затем темный гроб с серебристой обивкой. Лица родителей Ив заменялись лицами моих мамы и папы. Но я так и оставалась на одном и том же месте, только менялся мой возраст: четырнадцать — семнадцать, семнадцать — четырнадцать. И я поняла, что невольно нахожусь на том же месте, которое я занимала в прошлые похороны, на которых прощалась с Томом. И Кристи точно также стояла, обвив мою руку и удерживая меня на ногах, хотя этого и не требовалось — я сильная, устою. Это являлось жестом внимания: я не одна. Но, тем не менее, так одиноко мне еще ни разу не было.
Речь священника была заурядной и настолько сухой, что мне хотелось бросить в него стулом. Как он может так говорить о моей Ив?! Она не простая девочка, умершая от лейкемии после долгих лет борьбы, она была воплощением надежды, она была одинокой горящей звездочкой среди темных туч, укутавших небо! Я сжала кулаки, проклиная про себя каждого человека, который также сухо отзывался о нашем горе, потому что Ив этого не заслужила. Но ведь ни один из находящихся здесь людей не знал её так близко, как я, как её родители, а значит, и не могли о ней они отзываться более эмоционально. И меня вновь била злоба. Как можно было ни разу не заметить, как пылала душа этой девушки, если даже я в самую первую нашу встречу увидела это?!
Когда церемония закончилась, а гроб вот-вот должны были загрузить в катафалк и отправить на кладбище, я очнулась. Ив была бледной, как в последнюю нашу встречу, а её губы были покрыты розовой помадой — её любимой. Как ни странно, ей, даже мертвой, макияж был к лицу. Я взяла её руку, чтобы проверить пульс. Но нет. Ничего. Холодна, как лед. Облокотившись о края гроба, я приложила ко лбу её руку, заключенную между моими ладонями, а затем поцеловала её. Браслет на левой кисти легонько звякнул, когда я опустила её руку.
— Я люблю тебя, Ив, — шепнула я ей.
А затем я подошла к Одэйрам, и они обняли меня, как если бы я была их еще одной дочерью. И я еще больше расклеилась: пришлось искать носовой платок.
— Ты помогла ей еще больше полюбить жизнь, — говорили они.
— Скорее наоборот, — отвечала я.
— Ты осуществила её мечту, — вторили они.
— Это были наши мечты.
— Ты была ей очень дорога. Она любила тебя, — продолжали говорить они.
— Я знаю это. — Я тоже люблю тебя, Ив.
Среди множества могильных плит, покрытых легкой зеленью, которая начала пробиваться сквозь землю мелкими перьями (Весна же.), и мхом, находилась одна пока что пустая могила. Но вокруг уже было множество венков и искусственных цветов, которые украсят свежую землю. За то время, что мы находились в церкви, дождь прекратился, и теперь повсюду ужасная грязь. Впереди шел священник, неся в руках молитвенник, за ним — те, кто нес гроб Ив, ближайшие родственники, далее — родители Ив и я, а еще дальше — мои родители и все остальные. В церкви было много народу, но сейчас остались единицы. Те, кто относительно близко знали усопшего.
Под молитву священника гроб начали опускать в землю. «Тот, кто уверовал в меня, но думал, что мертв. Узревший Господа продолжит жить», — твердил тот. И вот с каждым словом, сказанным служителем церкви, Ив становилась все дальше и дальше от меня. Когда гроб опустили на самый низ, можно было положить в могилу вещь, которую бы ты хотел, чтобы мертвый забрал с собой в мир иной. Опустившись на колени и запачкав их в грязи, я кое-как умудрилась бросить на гроб листы бумаги, чтобы они не рассыпались по сторонам, а также бросила туда цветок, что так любила Ив носить в волосах. Пусть читает их и вспоминает обо мне, решила я для себя. Кто-то положил её портрет, на скорую руку нарисованный на обычном альбомном листе; кто-то бросил книгу, которую Ив зачитывала до дыр. А родители Ив, как ни странно, бросили туда целую банку кока-колы — их дочь просто обожала этот напиток вопреки всем запретам. Закончив читать молитву, священник сказал: «Теперь вы можете бросить горстку земли на гроб». И каждый по кругу бросал горсть, произнося пару слов на прощание. Снова дежавю. Я не проронила ни слова, хотя и подумала «Пой мне, пока я не усну». И земля укрыла её от меня навеки.
Я все еще надеюсь, что мы встретимся, когда я умру.
Все присутствующие были приглашены домой к родителям Ив, чтобы почтить её память. На столе в холе стояла фотография, на которой Ив улыбалась своей прекрасной улыбкой, вся рамка была увита белыми цветами. Ради приличия я взяла со стола один единственный сэндвич, хотя мне и кусок в горло совершенно не лез. В комнате играла классическая мелодия, от чего настроение ухудшалось еще больше. Если бы играла какая-нибудь веселая песенка, моя душа не так сильно и болела бы. Хотя кто его знает, быть может, болела бы и еще больше. Ведь это было бы так похоже на Ив: забавляться на собственных похоронах. Ради неё, да и ради всех живых, я умру в веселье.