— Патрик… — замялась. — Патрик, скажи, а могут ли какие-нибудь травмирующие события спровоцировать ещё один круг маниакально-депрессивных фаз? — наконец-то спрашиваю я.

— Да. — Теперь он с интересом смотрит на меня. — Знаешь, мне, конечно, абсолютно плевать, что Фелиция хотела сказать мне в той комнате, но, я думаю, если это «что-то серьезное» относится к Майки, то ему сообщить должна именно ты.

Я киваю. Он прав. В первый раз в жизни я наконец-то поняла, что сама должна отвечать за свои поступки. А в данной ситуации — я сама должна рассказать всё Майки и сама должна взглянуть на него, когда он всё узнает.

Я достаю из кармана свернутый лист и, прежде чем развернуть его, поглаживаю его, держа между ладоней.

— Мне Фо как-то рассказывала, что он хотел вскрыться. — Патрик кивает и произносит что-то вроде «Было дело». — А из-за чего?

— Ну, это долгая история. Это была одна из самых первых фаз расстройства, и вроде бы они должны были восприниматься намного легче, чем сейчас, но нет. Мы ведь тогда были совсем не готовы к такому. — Пауза. — И это было подобно грому: вот он сейчас вроде бы абсолютно нормальный, но минута — и он уже лежит в кровати, ничем и никем не интересующийся. И чем больше мы к нему приставали с тем, чтобы он встал, чтобы он вышел на улицу — тем хуже становилось. И любая плохая новость воспринималась им острее.

— Новость? — переспросила я.

— Знаешь, а ведь это Майки сказал сестре, чтобы она рассказала тебе всё, если с ним ещё раз повторится подобное, чтобы ты не волновалась.

— Не уходи от темы, Патрик! — возразила я.

— Не знаю, с чего он так решил, — всё равно продолжает парень. — Может, думал, что ты спокойно воспримешь эту новость, а может, он был бы не против раннего тобой сердца, если ты испугаешься. Но в прошлый раз та девочка испугалась, и всё закончилось попыткой самоубийства.

— Патрик, ты так прозаичен… — иронично произношу я.

Я последний раз протираю бумажечку ладонями, подношу к губам, дышу на неё, словно бы надеясь заговорить «Там нет ничего серьезного, там всё хорошо», — Патрик всё это время внимательно следит за моими действиями и не произносит ни слова — и наконец-то разворачиваю. Подавая парню листочек и кисло улыбаясь, я проговариваю: «Как думаешь, Майки будет не против, если мы разобьем сердца друг другу?». Патрик непонимающе смотрит на меня, но берет из моих рук бумажку; он читает всё очень тщательно и внимательно, а когда поднимает на меня глаза, полные ужаса и сожаления, то встречается с моей страдальческой улыбкой и чертовыми предательскими слезами, которые словно бы застыли на моих щеках.

— Как думаешь? — вновь повторяю я.

— Эмили…

И Патрик обнимает меня, чтобы поддержать. Он постоянно что-то повторяет, но слова отдаются гулким эхом. Я лишь четко могу расслышать одно «Мне так жаль». Да, Патрик, мне тоже очень жаль.

Я ухожу из их дома ещё больше разбитая, чем когда я покидала больницу. На улице глубокая ночь, но это не мешает мне бродить между улицами, чтобы собраться с мыслями. Во-первых, пора прекратить мне жалеть себя. Во-вторых, плохо бывает не только мне, но и другим — Майки отличный пример. Планета не крутится вокруг одной меня, не так ли? В-третьих, я должна что-то сделать ради другого, а не думать сама о себе, я должна как-нибудь да помочь Майки.

Я слышу звук железнодорожного светофора, который извещает о приближении транспорта. «Тум-тум-тум», — звучит в ушах. Огромное око мигает красным цветом, а все переезды заблокированы шлагбаумом. И когда поезд проносится мимо меня, я срываюсь с места и бегу вдоль тротуара, стараясь обогнать столь быстрый транспорт. Шум железных колес и писк светофора заглушает всё на свете для всех и вся, но только не для меня — я слышу, как я кричу во все горло, продолжая бежать рядом с поездом.

Я не каменная. И не робот. Я — человек, и я тоже умею чувствовать. Так что пошло оно всё к черту! Мне больно — так пусть эта боль выйдет.

И я продолжаю нестись и кричать во всю глотку, пока поезд не обгоняет меня и полностью не скрывается из виду.

Сорок один

У моего дома стоит полицейская машина. Я могла бы с легкостью развернуться и убежать, чтобы не попадаться фараонам на глаза, но я понимала, что иного выхода нет — нужно во всем признаться, а там будь, что будет.

Они сидели на кухне и, на первый взгляд, любезно беседовали с моими родителями. Пили чай и ели печенье. Как мило. Когда я вошла на кухню, все пять пар глаз обратились ко мне; в них не было ничего такого, за что я могла бы уцепиться, будь то гнев или презрение. Обычные люди с обычными эмоциями.

— Приятного чаепития, — произнесла я и направилась к шкафу, чтобы взять свою кружку.

Если до того момента, как я зашла в комнату, здесь были какие-то разговоры, хоть, возможно, и фальшивые, то сейчас невидимой завесой нависла тяжелая и всепоглощающая тишина. Лишь в воздухе звучали звуки стукающейся об тумбы кружки, скрип ручки чайника, звон чайной ложечки — звуки, которые создавала я.

Подвинув стул к свободному месту за столом, я поставила кружку и блюдечко с угощением рядом с собой и присела. Спокойная и холодная, как лед.