Я прекрасно помню всё, что я говорила и делала, как я себя вела, и, когда ко мне снова возвращался свой рассудок, я чувствовала себя настолько паршиво, что никому не могла смотреть в глаза. Я знаю точно, мои слова задевали всех очень сильно, но никто не решался мне в этом признаться, видя во мне лишь бедную девочку, которая уже, к сожалению, не дружит со своей головой.

На радость, эта участь обошла Патрика, Фелицию, Майки и остальных членов их семьи, потому что я старалась посещать их на здоровую голову, когда приступ или проходил, или, по моему мнение, не намечался совсем.

Прошло всего две недели с того дня, как я узнала, что сойду с ума, а во мне уже всё поменялось так кардинально. Конечно, это обусловливалось тем, что процесс уже был давно запущен, а сейчас всего лишь происходит его ухудшение. Всего лишь. Как забавно это звучит.

Триста пятьдесят второй день. Уже прошел почти год, как я узнала о своей опухоли мозга, почти год, который мне с самого начала прогнозировали врачи, и, видимо, они не ошиблись. Уже почти июль. До осени всего два месяца, которые, боюсь, я и не проживу вовсе. Что же ждет меня там, за гранью? Кто знает.

Когда мне позвонила Фелиция и сказала, что Майки наконец-то очнулся, я сломя голову помчалась к нему на встречу, хоть и понимала, что теперь я от него просто так не уйду, от чего у меня лежал тяжелый груз на сердце.

Он всё также лежал в постели, смотря в потолок, но теперь его взгляд был ясен. Теперь это был Майки. Парень был немногословен и, правда, по поведению был немного заторможен из-за таблеток, как и предупреждал меня Патрик, но теперь он мог говорить свои мысли и воспринимал все более-менее адекватно.

— Майки! — произнесла я и припала к нему, когда он повернул голову, услышав своё имя.

— Эмили… — слабо проговаривал он. — Я тебя напугал, да? Сколько же ты страданий перенесла?

Но я лишь качала головой, улыбаясь и чувствуя тепло рук, которые наконец снова могли прижимать меня к груди. Он пытался мне всё объяснить, говорил, что такого больше не повторится, что это случайность, — опять же, как и предупреждал Патрик — но я вновь просто качала головой, признаваясь, что мне всё равно, болен он или нет.

Майки очень быстро устал, что было одним из побочных эффектов таблеток, и, когда он был на грани сна и реальности, я решила ему признаться, ведь иным способом, в нормальном сознании, я боялась. Но точно знаю: он всё услышит. Потому я наклонилась к нему и проговорила ему на ухо «У меня опухоль мозга, и я, скорее всего, не доживу до осени. Прости, но теперь, похоже, моя очередь приносить тебе страдания». На лбу у Майки появились морщинки, а глазные яблоки замельтешили под закрытыми веками — он всё понимал, но уже не мог открыть их, потому что засыпал. Тогда я вновь прибавила «Прости» и, отпустив его руку, просто скрылась за дверью его комнаты.

Как же меня это бесит.

Моё треклятое отражение в зеркале искажается подобно зверю: я выгибаю спину в ожидании броска. На лице — гримаса ужаса и легкая ухмылка. Дьявол, как же я напоминаю себе джокера! Я сжимаю кулаки и бросаюсь вперед, со всей силы ударяя по чертову зеркалу кулаками.

Я ненавижу тебя, Эмили! Зачем ты всё это делала? По какой причине?! Для чего ты заставляешь всех вокруг тебя страдать!

Кусочки стекла с грохотом падают на пол, к моим ногам, и я отскакиваю в сторону, глядя на свои окровавленные руки. По пальцам медленно стекает густая кровь. На полу красуются маленькие красные пятна. Я сжимаю ладони в кулаки, от чего кровь начинает сочиться ещё больше, превращаясь в маленький ручеек. Как же сильно нужно было ударить своё отражение, чтобы так глубоко поранить себя? Теперь я вовсе не похожу на зверя, который виднелся в отражении секунды назад, теперь я была маленьким запуганным олененком, лицо которого воспроизводилось на десятках маленьких отголосках былого огромного зеркала.

И я начинаю хохотать. Вот так. Просто. Смешно осознавать, насколько же я теперь беспомощна. Чертов смех сквозь слёзы. Я ненавижу себя за всё, что совершила в этом году — и плачу. Я понимаю, что схожу с ума и умираю — смеюсь.

Но затем в комнату заходит отец, которого сразу же начинает бить мелкая дрожь, как только он видит кровь. Он выкрикивает в коридор «Звоните в скорую!» и подбегает ко мне; хватается за мои руки, стараясь сжимать рану так сильно, чтобы остановить кровотечение, не обращая внимания на то, больно ли мне или нет. Хотя мне не больно. А я лишь продолжаю смеяться всему этому в лицо: отцу, матери, сестре, доктору, себе и, наконец, болезни.

Папа убегает всего лишь на мгновение, а затем возвращается с горсткой бинтов и матерью, и они оба начинают обматывать мои руки чистыми бинтами. Сначала обливают их жидкостью, от которой у меня начинает всё щипать, затем обливают йодом, и мои руки окрашиваются в светло-коричневый цвет, подобно луковой кожице, а только потом обматывают их тканью и холодным компрессом, чтобы к ранам не прилипали бинты.

Я видела, как сильно моё поведение пугает отца, а вот мама… Она то ли старалась не показывать волнения, то ли, действительно, не боялась меня, не боялась моего сумасшедшего смеха и первого ненормального поступка в очередном припадке. Она всегда была сильнее, я-то точно знаю. Однако, когда-нибудь и она сломается.