— Да, шевелишь.

— Отлично, — выдохнув, произнесла я. По правде, это, действительно, хорошая новость. Шевелю — значит, ещё не всё потеряно, значит, полного паралича нет, и это всего лишь очень сильная судорога. — Помоги мне на диван перебраться, пожалуйста.

И Патрик, крепко взяв меня, перенес на диван, где я так и пролежала некоторое время. Забавно, правда ли? Судорога меня не отпускала, и я корчилась, воя от ужасной колкой боли. Кто бы мог подумать, судорога — и так болезненное явление, но обычно оно секундное, а в моём случае — более длительное.

Когда Фелиция спустилась к нам и увидела, в каком я состоянии, когда Патрик сообщил ей, что со мной только что произошло, она нахмурилась. Когда мы остались наедине, я наконец-то услышала от неё что-то по-настоящему искреннее. Она сказала поникшим голоском: «Мне жаль. И… спасибо» — и ушла.

Майки всё также лежал, бесстрастно глядя на весь мир своими остекленевшими глазами, которые вселяли в меня ужас. Он словно бы марионетка: ты можешь им управлять, и он ничего не скажет и не сделает тебе в ответ. До поры до времени, конечно. Так и сейчас. Я лежала, обняв его, стараясь сделать так, чтобы он вложил свою теплую ладонь мне в руку и не противился, но он ронял её кровать. После нескольких моих безрезультатных попыток Майки гневно буркнул «Отвалите от меня» и вновь стал куклой. Больше я его не тревожила. Только напоследок ещё раз с какой-то тусклой надеждой заглянула в его глаза, стараясь найти там что-то знакомое, что-то, что осталось от старого Майки, но он всё также глядел сквозь меня. Грудь сразу же наполнилась свинцом, от которого становится тяжело дышать. Откинув со лба русоволосого прядь немного вьющихся волос, прикоснулась губами к его лбу, а затем скрепя сердце отправилась домой.

Забившись в угол своей комнаты, я рыдала. Несколько раз подряд я задавалась вопросом, почему я такая сопля? Почему я так часто стала рыдать? Неужели это тоже одно из последствий моего психически нестабильного состояния? Но никто не мог мне дать ответ.

Вытирая слезы, которые лились непрерывным потоком, об рукава кофты, я всё не могла поверить, почему именно Майки перепала эта болезнь? Да, я не замечала эти его резкие перепады настроения, потому что думала, что это — нормально, что в этом его сущность. И я совсем не против, пусть всё так и остается. Но мне страшно за него, когда он переходит все грани разумного. И мне очень страшно от одной только мысли, что с ним станет, когда я ему всё расскажу, ведь скрывать что-то уже нет смысла. Нет, не так. Мне страшно от того, что я не знаю его реакцию из-за расстройства. Вдруг он что-нибудь сделает с собой? А вдруг ему будет абсолютно все равно? От последнего я бы, честно говоря, совсем не отказалась — всё лучше, чем мысли о печальном раскладе.

— Эмили? — Я узнала мягкий голос мамы, похожий на мурлыканье кошки.

Она приоткрыла дверь в мою комнату, и ламповый свет на секунду пробился в мою темноту. Я старалась не всхлипывать, но ничего не вышло, и мама сразу же поняла всё.

— Что случилось, моя девочка?

Она каким-то образом отыскала меня в темноте и присела рядом, обняв меня за плечи. Я уткнулась ей в грудь, заходясь в новом приступе плача, как тогда, когда меня впервые одолел паралич. Она ничего не говорила, ждала, пока я сама начну, но я лишь пускала сопли и хваталась за её кофту, как утопающий за последнюю надежду.

— Я больше не хочу влюбляться настолько глубоко, — наконец выдала я хриплым голосом.

— Да, малышка. Я тебя понимаю.

И я рассказала ей всё. Пусть мой рассказ и длился ужасно долго из-за постоянно прерывающегося голоса, из-за подступающего рыданья к горлу, из-за заикания и всхлипов, пусть мы с мамой и просидели пол ночи на прохладном полу. Пусть.

— Я не хочу никого из вас терять. Не хочу становиться прозрачной и бездушной тенью.

— Эмили, — проговорила мама, — мы всегда будем с тобой, вот здесь, — и она прикоснулась ладонью к моей груди, — прямо в твоём сердце, — и прошептала: — как и ты в нашем.

— Мамочка...

И меня вновь одолел чертов приступ плача.

Сорок два

Шли дни, а за днями недели. Только спустя две недели — снова это число — в Майки снова начало что-то пробуждаться: а именно сам он.

Кто бы знал, какие колоссальные усилия мне нужно было приложить, чтобы заставлять себя просыпаться каждый день. Неизвестность меня убивала, и это относится не только к Майки, — хотя меня убежали и Патрик, и Фо, что с ним всё будет хорошо, приступы порой продолжаются и дольше — но и ко мне. Я боялась сама себя.

Всё началось на пятый день после того, как я узнала о болезни Майки. Сначала изменений во мне заметно не было, но затем всё начало выходить из-под контроля: мой разум, мой голос, мои мысли меня совершенно не слушались. Встретив Кристи на лестнице, когда она поднималась к себе в комнату, и услышав от неё «Всё в порядке?», я взорвалась, наорав на неё. Я отчетливо помню, как я кричала ей «Иди к дьяволу, меня достала твоя опека, идеальная-сестрёнка-бери-с-меня-пример!».

Затем на очереди был отец. Я обвиняла его во всех бедах, что со мной произошли. Яростно, с пафосом, с титанической силой в голосе я выплевывала на него всю желчь, которая снова неизвестно откуда появилась. И самое странное — это то, что, как только меня отпускало, все эмоции, которые я испытывала во время приступа, просто испарялись, словно бы они как пришли ниоткуда, так и ушли туда же.

Без моего внимания не остались ни мама, ни Джеральд, ни Лондон, последняя приходила ко мне в гости почти каждый день. Я прекрасно помню, как высмеивала Джеральда за самую обычную футболку с принтом Marvel, говоря, что такое носят только дети, как издевалась над матерью, которая постоянно волновалась за меня, и из-за этого она роняла из рук почти все вещи, к которым прикасалась, как упрекала Лондон за её аборт, совершенно не принимая во внимание любые факты, которые она приводила в свою защиту, и как точно также беспричинно высмеивала её. На самом деле, Лондон сама сразу же поняла, что я — уже не я, даже без глупых вопросов о моём сочувствии, хотя позже ей всё-таки тоже всё рассказали.