Священник больше не зевал, он действительно думал о том, хочет ли, готов ли услышать нечто, что выходило за рамки обычных рассказов горожан о своих нехитрых прегрешениях. Но что-то случилось. Что-то происходило прямо сейчас, пока в ушах мистера Блейка звучали отзвуки голоса стрелка, рождая странное давнее воспоминание. Тогда, много лет назад, принимая сан, он был счастлив, потому что хотел быть священником и даже необходимость отправиться в глушь, чтобы нести людям Слово Божие, не пугала, его... Немного погодя, Джозеф кивнул.

– Да.
– сказал он обдуманно твердо.
– Я хочу это услышать, Джон.

Линдейл вздрогнул и обернулся, ему показалось, что Блейк обращается к кому-то, стоящему за его спиной, так непривычно звучало в этих устах его имя.

– Тогда, - он пожал плечами, - пойдемте к вам.

Они прошли в холодную комнату и сели на кровать, вполоборота друг к другу. Отец Блейк снова зажег, потушенную было, еще теплую свечу, и на стены упали причудливые танцующие чудовища теней.

– Что же говорить-то...
– Джонатан передернул плечами и нервно рассмеялся, - Глупо все это. Просто патовая ситуация...

– Вы играете в шахматы?
– изумился отец Блейк, его зевоту как рукой сняло. Линдейл кивнул, и на его губах мелькнула прежняя, слегка высокомерная улыбка человека, знающего себе цену.

– Разумеется, - ответил он с чувством собственного достоинства, будто был владельцем обширной плантации, пригласивший на чай со льдом епископа.
– Если вам интересно, я как-нибудь покажу вам мою персональную защиту.

– А как же! Очень интересно!
– воскликнул отец Блейк, - А я и подумать не мог, что кто-нибудь в этом городе...

– Если человек по личным причинам заключил сделку с дьяволом, это не значит, что он глуп.
– резко бросил Линдейл.
– Вы, наверное, давно не перечитывали "Фауста", святой отец, или вам это не положено? Надо знать противника в лицо.

– Вы читали Гете?
– Джозеф Блейк закашлялся в подол сутаны, чтобы скрыть замешательство. Джон устало мотнул головой и подавил зевок.

– И кое-что еще... Но давайте ближе к делу, святой отец, ночь все-таки.

– Я весь внимание...
– пробормотал отец Блейк. Наступила тишина.

– Я не знаю, с чего начать...
– негромко произнес Линдейл, всю его уверенность как рукой сняло.
– Не знаю... Может лучше не...

Джозеф Блейк уловил растерянность в голосе стрелка.

– Можете курить.
– разрешил он.

– Спасибо.
– Джонатан Линдейл вытащил из кармана сигару и прикурил от свечи.

– Просто расскажите о том, что у вас на душе, - негромко предложил отец Блейк, внезапно поймав себя на жалости к этому сильному человеку с таким трудом искавшему нужные слова.
– Начните с начала.

– Не знаю...
– повторил Джонатан.
– Пожалуй, я начну с войны. Я разговаривал тогда с капелланом, но не помню о чем именно, поэтому начну оттуда.

Он говорил с трудом, будто преодолевая огромное внутреннее сопротивление. Он говорил и говорил, несмотря ни на что, и речь его ускорялась и становилась более плавной пор мере того, как таяли сигареты в его руках. Джон чувствовал, как со словами из него выходит нечто черное, безобразное и бесконечно тяжелое. Выходит вместе с застарелой болью, как гной из раны. Отец Блейк слушал внимательно, не прерывая. Он был безмолвным поверенным всех тайн и интриг городка, много добропорядочных, или считающих себя таковыми, вроде миссис Галахер, горожан, которые легко каялись в мнимых или несущественных грехах, не замечая в себе самого страшного зла, но никто из них не говорил с такой страстью и болью, будто выворачивая себя наизнанку. Глаза Линдейла постоянно пребывали в движении, как отраженное в них призрачное пламя свечи, они то устремлялись в пустоту, то начинали метаться по комнате, как загнанный зверь, то жадно впивались в лицо слушателя, ища сочувствия, осуждения, гнева, чего угодно - только не равнодушия. Он говорил, иногда забывая о тлевшей в пальцах сигарете, иногда замирая, как каменное изваяние, или напротив, начиная вдруг буйно жестикулировать, отчего красный уголек на конце папиросы принимался танцевать, выписывая причудливые пируэты, о своих чувствах, о любви, о смертельной ненависти, разбуженной от короткого послевоенного сна и захватившей все его существо. Джозеф Блейк слушал его голос и не мог представить, что всего лишь несколько дней назад он мог бы выставить этого человека за дверь, и обречь его нести и дальше в себе эту тяжесть. Его, кому помощь была несравненно больше необходима, чем любому в городе. Джозеф знал, догадывался, что Линдейл не рассказывал этого никому, не рассказал бы и ему, если бы не был уверен, что тайна уйдет вместе с ним в могилу.

Джон стремительно выкуривал сигару за сигарой, его голос подчас звенел как туго натянутая струна, но ни разу не сорвался. Комната наполнилась табачным дымом, которого некурящий Блейк не переносил, но сейчас Джозеф не замечал этого, даже не закашлялся ни разу. Глядя на Линдейла, он был полностью поглощен новой мыслью, что не смеет осуждать его, убийцу, стрелка и солдата. "Не судите" и "Кто из вас без греха" эти слова, которые он не редко использовал в проповедях, внезапно приобрели для него новый смысл.

И внезапно, словно прозрев, преподобный увидел темный силуэт Линдейла на пороге церкви и вспомнил, кто привел туда Люсьена, кто, закрыв его собой, вынес мальчика из пекла перестрелки.

Джонатан замолчал и, обернулся, заглянув священнику в глаза. Он был несколько удивлен, увидев в них сочувствие и попытку понять.

– Вот и все, - сказал он тихо, - "...таковы пути всякого, кто алчет чужого добра: оно отнимает жизнь у завладевшего им"[19.].

Отец Блейк в задумчивости потер ладонью заросшую щетиной щеку.