– Ты посторожишь все тут?
– спросил Оуэн, натягивая шубу, - Я пойду на почту. Если сегодня не будет бурана, завтра приедет парень из "Пони экспресс", он заберет почту в Денвер, а оттуда ее дилижансом доставят на Восток. Старик Бенингтон, наверняка, не спит - у него часто бывает бессонница, и он, как это свойственно многим одиноким старикам, все ночи проводит на работе. Может, поболтаю с ним часок - другой, ты не волнуйся, если я задержусь. Дедушка Бенингтон любит поговорить и, если начнет, его не остановить.

"Тебя тоже", - с раздражением подумал Морган. Однако когда за Оуэном захлопнулась дверь, он снова почувствовал непреодолимое желание перечитать статью и, опустившись в кресло, протянул руку к стопке пахнущих свежей типографской краской листов, но внезапно остановился. На краю стола, возле стопки экстренных номеров "Индепендент газетт", лежал конверт с Вашингтонским адресом приятеля журналиста. "Как же он мог его забыть?" - спросил себя Морган и, не найдя подходящего ответа, приписал такую рассеянность странному возбуждению, владевшему Оуэном все это время. Не долго думая, Джуннайт накинул на себя куртку и, зажав в кулаке письмо, выбежал на улицу, полагая, что еще успеет окликнуть журналиста и отдать ему конверт.

Узкая полоска освещенных солнцем туч еще сверкала алым заревом вдоль горизонта, но Иглз-Нест уже окутывал полумрак. Оуэн быстро шагал по противоположной стороне улицы, не очень людной в этот час.

– Эй!
– крикнул Морган, но грохот повозки, груженной мешками с едой, прыгавшей по ухабам дороги на Сван-вэлли, перекрыл его голос. Журналист продолжал свой путь, не обернувшись. Морган плохо знал город, но до него внезапно дошло, что Оуэн направляется в противоположную от почты сторону. Ощущение, что что-то не так усилилось, когда журналист остановился перед маленьким зданием китайской прачечной, втиснутой между кузницей и магазинчиком, где продавали одежду. "Что за черт..." - подумал Морган, последовав за Оуэном, но не переходя улицу.
– "Зачем ему китайцы, он даже белья своего не взял, разве только..." Дверь открылась, и журналист, обменявшийся парой фраз с услужливо кланяющимся хозяином, вошел. Морган вздрогнул: перед его глазами отчетливо возник пустой пузырек из-под лауданума, подкатившийся к его ноге. "Неужели...
– мелькнуло у него в голове, - Нет, нет... Этого быть не может..." Пригнувшись, он быстро пересек улицу и осторожно заглянул в горящее окошко.

– Нет, нет, мистел...
– возражал старый китаец Оуэну, полулежащему на кушетке.
– Вы ко мне утлом плиходить, веселом плиходить... Вы умилать, а у китайса из-за это больсой неплиятность быть.

Адский огонь полыхнул в бездонных, неестественно расширенных зрачках Оуэна, когда он схватил китайца за длинную косичку левой рукой, а правой ткнул ему в живот армейский кольт.

– Тащи сюда свою дрянь, - велел он негромко, но таким тоном, что у Моргана волосы встали дыбом на голове, а кровь похолодела; очень давно он не испытывал подобного ужаса. Кланяясь и бормоча извинения под нос, китаец попятился, как только пальцы, сжимавшие его косичку, разжались, и исчез. Через несколько минут он снова возник в поле зрения Моргана и, все еще кланяясь, протянул журналисту длинную трубку. Взяв ее, Оуэн вытащил из кармана бумажник, выудил оттуда несколько банкнот и небрежно бросил их на пол.

– Пусть не говорят, что я не плачу за то, что мне нужно, - сказал журналист и, отвернувшись от китайца, который, ползая на коленях собирал доллары, принялся курить трубку. Он затянулся и выдохнул синеватое прозрачное кольцо в потолок и не сводил с него глаз, любуясь его идеальной формой, пока оно не растаяло.

– Не твое дело, почему я себя убиваю...
– прошептал издатель чуть слышно.

Потом Оуэн снова втянул в себя дым, и беспокойство в его глазах, граничившее с безумием, сменилось безразличием к окружающему, а губы тронула все ширящаяся, бессмысленная, счастливая улыбка. Морган отвернулся и зашагал прочь. К чему травить себе душу дальше, глядя как этот человек увязает в трясине. Значит вот он - тот путь, который нашел для себя Оуэн, чтобы забыть... Судя по всему, дело зашло слишком далеко, и обратного пути уже нет. Что ж, это выбор Оуэна, пусть убивает себя, если хочет. Мелкая дрожь пробежала вдоль позвоночника; однажды Морган сам забрел в подобную "прачечную", в тот вечер обострившаяся депрессия чуть не привела его к самоубийству. Сначала ему тоже показалось, что он нашел выход, но потом стрелок почувствовал, что теряет контроль. Это испугало Моргана, пожалуй, больше, чем воспоминания: он был стрелок, ганфайтер с фронтира, и часто видел, как кончают жизнь знаменитые и не очень люди, живущие с оружием в руках, не важно по какую сторону закона. Большинство из них сначала теряли Цель, потом контроль и лишь затем попадали на Бут-Хилл. Цель он потерял уже давно... Пересилив себя, Морган поднялся тогда с кушетки и ушел, а потом где-то бродил до рассвета - где, он не помнил. Лежал в каком-то грязном переулке, когда к нему вернулось ощущение реальности, а затем пришла и память: все воспоминания разом, будто бурный поток ворвались в его сознание, чуть не сведя с ума, но жажда жизни, разбуженная битвой с наркотиком, помогла ему выстоять, и с тех пор он старался обходить китайцев стороной. И сейчас, пока стрелок, стоя в морозном мраке, глядел в светящееся желтым окно прачечной, его начинало колотить при одной мысли о том, что тот единственный раз мог навсегда превратить его в такое же жалкое существо, каким Оуэн предстал перед ним сейчас. В раба, вся жизнь которого подчинена трубке с опиумом.

Руки Моргана сжались в кулаки в карманах, и он вдруг остановился, вспомнив о конверте с гениальным порождением опиумного бреда, зажатым в его ладони. "Неважно", - подумал он, глубоко вдохнув хрустящий морозный воздух, и быстро зашагал по направлению к почте.

* * *

Джонатан Линдейл лежал в одежде на постели в комнате за баром и, затягиваясь сигарой, глядел в окно. Он только что очнулся от краткого забытья, во время которого вновь маршировал босиком по Вирджинскому снегу, по тонкому льду, затянувшему лужи, почти не чувствуя боли в онемевших от холода, изрезанных и стертых в кровь подошвах, зато с ломотой в щиколотках. Тонкая пленка лопалась под его весом, острые, как бритва, осколки впивались в ноги, и кровавый след тянулся много миль не только за ним одним - за всей колонной, отмечая пройденный путь. Джона немного беспокоили раны, полученные вчера, после того как утром, когда салун еще был пуст, он, несмотря на протесты Алисы, перебрался в свое убежище. Из окон, расположенных с трех сторон, открывался замечательный вид на необъятную бесконечность небес и безымянную гору возле перевала Рэбит-Иарс, сверкающую под лучами солнца и угрожающе нависающую над городом темной глыбой сплошного мрака по ночам. При желании Джон мог видеть и задворки городской улицы, но его это мало интересовало; земля, вздыбившаяся отвесными языками, поросшая лесом, мелькающая в непостоянных тенях, быстро несущихся по воле ветра облаков, или застывшие молчаливыми истуканами утесы, охраняющие эту древнюю страну от непрошеных гостей, будили смутные детские воспоминания, и скалы, казалось, разговаривали с Линдейлом, будто старые друзья, на неведомом ему языке... Ненадолго он задремал, но мгновенно очнулся, глубоко втянув в себя воздух: ему привиделось, что он снова, всхлипывая от голода, будто голодный енот, рвет окоченевшими пальцами ранец еще не остывшего янки в поисках хоть какой-то еды, а в голове крутится до боли навязчивая мысль о том, как бы не забыть забрать и сапоги, которые, наверняка, будут адски жать, но налезть должны. Джонатан Линдейл несколько минут сидел неподвижно, пытаясь разобраться, где кончается сон и начинается реальность. В первые минуты после ночных кошмаров у него нередко возникала дикая мысль, что реален тот, другой мир, где война продолжалась, а нынешняя жизнь - всего лишь кратковременное забытье на привале где-то возле Атланты. За окном сгущались сумерки и глухо завывал ветер, вынуждая одинокую ветку клена, словно заплутавшего путника, стучаться в окно. Линдейл зажег керосиновую лампу и, протянув руку, взял с полки первую попавшуюся книгу. Это был "Грозовой перевал", казалось, еще хранивший смутный аромат его матери, как и паутинки давно засохших цветов, кое-где попадавшихся между страниц. Джон открыл роман на середине наугад. Он читал машинально, не сознавая смысла прочитанного, но и не думая о прошлом.

Осторожно открыв дверь так, что петли не издали ни звука, Алиса на цыпочках проскользнула в комнату и замерла с подносом в руках, разглядывая озаренные желтоватым светом лампы и, казалось, немного смягчившиеся черты склонившегося над книгой мужчины.

– Что тебе?
– спросил Линдейл, не поднимая головы, мгновенно разрушив интимное ощущение обладания, созданное воображением женщины.

– Кофе...
– тихо кашлянув, чтобы скрыть смущение, сказала она.
– Я сделала кофе и пончики.

Осторожно поставив поднос на столик, Алиса замерла. Сердце ее часто стучало, отдаваясь в голове: "Это - твой шанс, не упусти его", - но ноги не двигались с места, будто приросли к полу. Линдейл отложил книгу и сел, аккуратно переместив простреленное бедро.

– Спасибо, - сказал он, и его лицо на мгновение осветила улыбка.
– Никто не приносил мне кофе уже очень давно.

Улыбка угасла.

– Очень давно...
– повторил он. Алиса налила ему кофе в кружку и присела на край кровати, притворившись, что ее интересует книга.