Средние волны…

Откуда-то мне знаком этот термин, хоть сейчас он, похоже, вышел из употребления, сдав позиции англоязычной аббревиатуре.

Вообще, вид старого приемника правее латинскими VEF, выпускавшегося, если не ошибаюсь, в Риге, навевает нечто очень знакомое, но я не могу с лету разобраться в воспоминаниях. Перед глазами встает архаичная квартира в «сталинке», судя по высоте потолков, из-за которой шкафы кажутся подстреленными, как брюки, из которых вырос. Где-то на кухне гудит газовая колонка, источник независимости от компании тепловых сетей по части горячей воды. Это — не моя квартира, но, я был в ней раньше, вне сомнений. Правда, всего несколько раз, с мамой. Мы приезжали в гости к…

Не помню…

— Вам, кажется, нравится опера?

Человеческий голос поражает меня сильнее раската грома среди ясного неба. Едва не подпрыгнув, резко оборачиваюсь, врезаюсь в табуретку бедром, но даже не замечаю этого, не чувствую боли от ушиба.

— Вы… вы?! — это все, на что я сейчас способен. Разинув рот, рассматриваю человека, сидящего на койке в углу. Загипнотизированный радиоприемником, транслирующим оперу в пустой больнице, я не заметил его владельца.

Передо мной — долговязый худой старик. Его высокий, испещренный морщинами лоб с залысинами заканчивается щеткой тщательно выбеленного временем ежика. Старомодные очки в тяжеловесной роговой оправе держатся на самом кончике носа. При этом, в облике незнакомца — ни намека на милую стариковскую рассеянность. Голубые глаза, уставившиеся на меня через амбразуру, образованную сросшимися в одну ломаную линию седыми бровями и массивной верхней дужкой очков, смотрят пристально и колюче.

Ты — записался добровольцем? — проносится в голове.

Добровольцем — куда? — спрашиваю себя я, перед глазами мелькает агитационный плакат с хмурой усатой физиономией красноармейца в буденовском шлеме со звездой. Буденовец растворяется еще до того, как я успеваю сообразить, сколько народу ему довелось призвать под боевые знамена за семидесятилетний советский период, и скольким новобранцам впоследствии посчастливилось демобилизоваться. Вместо него появляется другое, не менее суровое лицо, я видел его на телевизионном экране всего несколько раз. Это лицо Юрия Андропова, шефа всесильного Комитета Государственной Безопасности, политической тайной полиции, ставшего в начале восьмидесятых генсеком. Мы с Андроповым разминулись во времени, когда я родился, верхушку коммунистической пирамиды оседлал Михаил Горбачев, самый молодой из кремлевских фараонов, оказавшийся замыкающим в ряду. Отчего я подумал об Андропове? Старик похож на него, как две капли воды. Да и очки у него точно такие же…

Правда, на незнакомце ни пиджака, ни галстука. Старик одет в строгую, черно-белую пижаму, она безукоризненно отглажена, и смотрится смокингом нобелевского лауреата. По правую руку Старика — обтрепанный, но еще добротный черный дипломат с двумя большими серебристыми замками, пришвартован к спинке кровати.

Чувства переполняют меня, захлестывают, я готов танцевать от счастья, но у незнакомца — слишком серьезный вид, это меня останавливает. Неловко переступаю с ноги на ногу под взглядом биолога, изучающего новый подвид бациллы.

Ну и пусть!

Разве подобные мелочи что-то значат для человека, проснувшегося в шкуре Робинзона?

Ведь Старик — первый человек, встреченный мной здесь, в Госпитале. И, похоже, совсем не удивлен моему появлению. Напротив, вот-вот вернется к чтению. А, раз так, то все в порядке.

Да ты просто накрутил себя. Конечно, в этой больнице есть другие люди… Как же иначе? И вот, наконец, здравый смысл восторжествовал. Эврика!

О Боже, наконец-то! — выдыхаю я.

Чуть не плачу от облегчения, опускаюсь на койку напротив. В голове какофония мыслей, оркестр, настраивающий инструменты в своей яме перед концертом.

— Молодой человек, вы обознались…

Ищу улыбку на его сухом лице аскета, хотя бы сдержанную, но ее нет и в помине. Тонкие губы Старика, только что обронившие эту короткую фразу, — прямой штрих на бледно-желтом пергаменте. Незнакомец невозмутимо возвращается к газете, развернутой на коленях. Вероятно, читал ее перед тем, как я свалился ему, словно снег на голову. Мимоходом отмечаю, что это «Городские Ведомости», между прилагательным и существительным — герб таблоида. Стилизованный под старину логотип сразу бросается в глаза. Мне он откуда-то знаком. Обращаю внимание и на дату: какое-то там августа одна тысяча девятьсот девяносто первого года. Пробую разобрать название статьи, привлекшей внимание Старика, но он, издав горлом звук, который я ассоциирую с негодованием, уже перелистывает страницу.

Где он выкопал такой старый экземпляр? И бумага — почти как новая…

Да какая, тебе-то, разница?

Некоторое время молчим. Он читает, а я смотрю на него, будто на лотерейный билет с сорванным джек-потом, который еще надо получить. Пытаюсь преодолеть волнение, собраться с мыслями и сообразить — что же дальше?

Снова смотрю на приемник. Концентрирую внимание на солидной выдвижной антенне и только теперь соображаю, что если старая спидола что-то ловит, то и мой мобильный по идее должен. Немедленно выуживаю телефон из кармана, подношу к носу, читаю: ПОИСК СЕТИ. Пытаюсь скрыть разочарование, поднимаю глаза на Старика. Он невозмутим, будто монументальное изваяние с острова Пасхи. Ведет себя, словно меня здесь нет.

— Я боялся, что я тут один…

— Все мы, по сути, одни, — откликается Старик, не отрываясь от текста.

На секунду мое взвинченное состояние входит в дисбаланс с его спокойствием старого удава, вызывает легкое раздражение, но, на фоне того, какой груз свалился с души — практически не замечаю этого, пропускаю мимо ушей.

— Я думал, что кроме меня тут — никого нет…

— Да?. Ну, не знаю… — говорит он, не поднимая глаз.

Я жду с минуту, но тщетно. Он сгорбился над своей газетой и теперь чем-то похож на японскую статуэтку нэцкэ из тех, что покупала мне… мама, когда я был маленьким?