К горлу подкатывает ком, даже дышать становится тяжело. Пора идти, но я не в силах сдвинуться с места.

За спиной негромко скрипит пружина.

— Спокойной ночи, — роняет мне в спину Старик, избавив меня от мучительных поисков слов утешения, которых, похоже, нет.

— И вам, — откликаюсь я и выхожу, погасив свет. Тихонько притворяю дверь. Теперь не уверен, будто рад такому соседству. А чужой мрачной истории, услышанной на ночь?

Впрочем, а чего я хотел? Старик, не справочное бюро, чтобы на одном дыхании отбарабанить ответы на вопросы, которых у меня действительно скопилось с лихвой. Да, он не ответил ни на один из них. Напротив, заставил выслушать монолог, по всем понятиям напоминающий исповедь. Однако мои детские обиды неуместны, он, конечно, первый встреченный мною в Госпитале пациент, ну и что с того?

Бреду к себе в палату с тяжелым сердцем, пережевывая недавний разговор. Мне жаль Старика с его звенящим одиночеством, если вдуматься, оно даже хуже моего. Мне о себе ничего неизвестно, ни хорошего, ни плохого. А вот ему так уж точно не позавидуешь, и, хотя он зачем-то на первых порах, пытался спрятать его от меня за никчемной болтовней о политике, он сидит у разбитого корыта, которое ни склеить, ни превратить во дворец, за неимением волшебной золотой рыбки из сказки Пушкина. Из окон Госпиталя не видно моря, но, даже если бы больница стояла на пляже, немощному старику невод ни за что не сплести…

В задумчивости пересекаю палату, останавливаюсь у окна, гляжу через двойное стекло на старый парк, но вижу лишь свое отражение. Не на что смотреть. Темно.

Присаживаюсь на стул, и только тут замечаю, что прихватил с собой «Городские ведомости». Неудобно, надо бы вернуть. Но, не будить же пожилого человека из-за подобной безделицы. Он, должно быть, уже уснул.

Надеюсь, что это так.

Пускай хотя бы во сне у него все наладится, раз реальность, в любом случае, не исправить.

Ладно, не к спеху, верну ему «Ведомости» утром. Извинюсь, конечно, я же не нарочно.

Разглаживаю газету (я машинально свернул ее трубочкой в бумажное подобие подзорной трубы), снова смотрю на первую полосу. И обмираю от неожиданности. Фыркающих танков и след простыл. Большая черно-белая фотография демонстрирует бесконечные шеренги черных как смоль яиц. Ощущение такое, будто фотограф, делая снимок, склонился к чудовищному лотку после того, как какой-то шутник вывернул на прилавок ведро черной нитрокраски.

Что за фигня?!

Еле сдерживаюсь, чтобы не отбросить газету.

За угольными яйцами — суровые каменные фасады, сходятся в перспективе, словно стены какого-то угрюмого каньона в Колорадо. Не сразу соображаю, что у каждого яйца — свое лицо, да и не яйца это вовсе, а человеческие головы под круглыми стальными касками. На лицах — пластиковые забрала.

Да это же милицейский спецназ. Нехило их тут согнали…

Читаю под фотографией крупным кеглем: КРОВАВОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ В КИЕВЕ НЕ СОСОТЯЛОСЬ…

Мгновение изучаю буквы, будто вижу их впервые в жизни. Затем смотрю на дату в правом верхнем углу: ноябрь две тысячи четвертого года.

Как такое может быть?! Старик что, подменил газету? Вряд ли, да и зачем?

Проглатываю статью на одном дыхании. От фраз, из которых она составлена, начинает сосать под ложечкой: «Накануне омоновцам роздали боевые патроны… Ночью поступило распоряжение срочно развернуть полевые госпиталя…»

Взгляд мечется по строкам.

Неужели люди…

Трудно поверить, что былинное терпение моих соотечественников лопнуло, и они напугали коррумпированную и подловатую власть до такой степени, что та, временно прекратив взирать на них через лупу орнитолога, прильнула к окуляру оптического прицела. Новый формат отношений не лучше предыдущего, зато гораздо честнее.

Что же произошло?

Пытаюсь вспомнить изо всех сил. Кажется, шестеренки под черепом приходят в движение, но механизмы неисправны. Хрустят зубья, сыплются искры, из редукторов валит дым, мозг пронзает острая боль. Морщусь, растираю виски. И тут в голову прорывается приятный баритон с хрипотцой:

«А за вiкном майже весна, i, Боже мiй, як несподiвано вона, змiнює все моє майбутнє, i моє життя…»

Плотина, перегородившая реку, трещит по швам. По ее неприступным с виду вертикалям ползут глубокие трещины, из них бьют ключи того самого весеннего половодья из песни. Они кристально чисты, напоены страхом, надеждой и верой одновременно. Скоро они обрушатся вниз, вместе с обломками кирпича, бетона и глины, взобьют желтую пену, вынесут на поверхность затхлый ил со дна, но это случится позже, не сейчас.