За окошком, тем временем, светлеет, Солнце выглядывает из-за туч, одним своим появлением преображает мир, даже этот, тусклый мирок моей палаты, которую я делю с Одиночеством. Оно лижет меня в лицо, как большая и добрая собака. Прищуриваюсь, смотрю на него из-под ресниц, пробую улыбнуться в ответ. Наслаждаюсь его теплом, пытаюсь зарядиться от него, аккумулировать хотя бы частичку энергии, пока небо снова не заволокли осклизлые тучи.

Прилива сил не чувствую, тех, что есть едва хватает на мысленный приказ:

Вставай, надо что-то делать!

Мышцы не желают подчиняться, объявляют итальянскую забастовку, часть разума на их стороне, потакает саботажникам.

Что делать, умник? Может, скажешь?

Да что угодно, какой смысл тут валяться?

А какой — бестолку бродить?

Не могу заставить себя не то что подняться, мизинцем пошевелить. Лежу на кровати, словно поверженный истукан, былинный богатырь, обнаруживший подходящий по размеру гроб, в моем случае им оказалась больничная койка. Даже мысли, и те не слушаются меня, они тяжелые и медлительные, будто рыбы в замерзающем пруду. Погружаюсь в них, как в зыбучие пески. Единственное связное желание: хочется, чтобы скорее закончился этот затянувшийся кошмар, то вялый, то переходящий в острые стадии.

Вдруг я чувствую, будто кто-то щекочет левую руку. Смотрю на нее, скосив глаза, но ничего не вижу. Медленно подношу ладонь к лицу, разглядываю. Протираю правой. Вроде бы все в порядке. Возвращаю на прежнее место, и почти что сразу снова ощущаю легкое как ветерок прикосновение. Потом до меня доносится шепот, он словно ниоткуда. Это даже не шепот, отголосок шепота:

— Милый… Шурик…

— Кто здесь? — спрашиваю я тоже шепотом, боясь спугнуть видение. Мозг начинает лихорадочно работать, пытаясь идентифицировать этот, такой знакомый голос, такие знакомые нежные прикосновения.

— Я люблю тебя…

— Ditto, — отзываюсь я, — кот… я тебя слышу! — кричу сквозь слезы. — Где ты?!

Напрягаю слух, но ответа нет. Руку больше никто не тревожит. В палате ни дуновения, ни шороха. Только сердце отчаянно колотится о ребра, и на щеках пара мокрых дорожек.

— Милая…

Серый студень, отступивший ненадолго с небосклона, возвращается на привычное место, заслоняет Солнце. Палата наполняется сумраком.

Откидываюсь на подушку и смотрю в потолок. Вот теперь мне по-настоящему одиноко. Теперь я чувствую это каждой клеточкой.

Она ждет меня. Она меня звала. Что же это такое случилось? Со мной? С нею? С нами?

Мне так плохо, так хочется вырваться отсюда… Но я по-прежнему не знаю где я, и что мне делать, чтобы спастись. Снова слезы бессилия подступают к глазам. Я плачу, стесняться некого. Я опять один.

***

Я брожу без цели. Вот уже который день ничего не происходит, я никого не встречаю. Никто не приходит ко мне во снах, чтобы их потревожить.

Единственный ярко запомнившийся образ — большой сугроб под деревом, которое хорошо видно из окон коридора.

Я долго уговариваю себя, убеждаю, что это не то дерево, под которым мы с афганцем оставили медсестер, но тщетно. Подсознание твердит обратное, с ним трудно спорить, уж больно сугроб похож на занесенную снегом человеческую фигуру, скорчившуюся в кресле-каталке. Воображение услужливо дорисовывает и без того зловещей картине неплотно закрытый рот в обрамлении синих губ, заледеневшие пальцы, приклеенные морозом к подлокотникам, широко раскрытые мертвые глаза, с немым упреком смотрящие на меня сквозь снег.

— Нет… — шепчу я, вглядываясь в ужасный снежный холм через не на шутку разыгравшуюся метель.

Госпиталь уже приучил меня не обращать внимания на странности, это такое место, где их — хоть отбавляй, но воображаемая заиндевевшая фигура не дает мне покоя.

Это вторая сестра. Та, которую вез ты, шутник…

Нет, неправда…

Естественно, неправда. Дурак бы ты был, если бы на это рассчитывал. Неужели еще не допетрил? Под деревом упокоился твой дружок Афганец. Помнится, злющая медсестра, которую он конкретно допек, клятвенно обещала ему такую выписку, что камни заплачут. Вот и выписала. Слово полагается держать…

Неправда!

Сходи, проверь…

Что мне делать? Путь наружу снова закрыт. Несколько попыток выбраться за пределы Госпиталя приводят к одинаковым результатам: яркие световые вспышки, потеря сознания, невнятные голоса на пределе слышимости, пробуждение в 8-й палате. Дверь под надежным замком, куда там бронированным банковским хранилищам, окна первого этажа забраны стальными решетками. Прыгать со второго я не решаюсь. Боязнь высоты тут ни при чем, я опасаюсь, что, спрыгнув, не смогу вернуться обратно. Не в Госпиталь, естественно, а домой. В свою прежнюю жизнь, к людям, которые мне дороги. Афганец предупреждал меня насчет Черного хода, от которого мне следует держаться подальше. Кто знает, что таится за этой фразой? Быть может, прыжок в окно? Чем окно не выход, в конце концов? От одной мысли об этом меня прошибает дрожь, причины которой лежат за границами моего понимания.