Снова коротко, порывисто озираюсь. Машина уже близко, догоняет. Затрачиваю доли секунды, чтобы вернуться к дороге. Странно, но их вполне хватает, чтобы кругом стало значительно пасмурнее, так, как если бы тучка наползла на Солнце, а я влетел в локальную тень, отброшенную ею на землю.

Что за чепуха? — С утра небосклон был чист, словно на рассвете его как следует вымыли, уложив поверху слой сияющей новизной лазури. Впрочем, удивляться некогда, как, кстати, и задирать подбородок, чтобы разобраться, что творится наверху? Потому, как и с самой дорогой, ведущей к озеру, случились невероятные перемены. Ее перегородила большущая дверь вроде тех, что ставят в ангарах. Дверь распахнута, за порогом асфальт переходит в брусчатку старого тракта, по нему, сколько хватает глаз, бредет вереница людей с низко опущенными головами. Кажется, путники тащат на себе ручную кладь, но это все, что успевает подметить мое трепещущее сознание. Я резко поворачиваю руль в отчаянной попытке избежать столкновения. В этот момент просто не думаю о «Ладе» за спиной, и… попадаю ей прямо под колеса.

Автомобильные шины визжат как от боли, чертят черные трассеры по асфальту (как потом выяснится — двадцать три метра тормозного пути, прежде чем наши траектории пересекутся), затем следует удар. Его, к счастью для меня, первым принимает на себя переднее колесо моего маленького желтого «Аиста». Бампер плющит его как пластилин. Велосипед рассыпается на искореженные детали в считанные мгновения, исчезает под капотом, и только теперь настает мой черед.

Я лечу ногами кверху, голова врезается в лобовое стекло. Череп и триплекс меряются силами, стекло уступает в единоборстве, рассыпается вихрем осколков. Голова выдерживает лишь каким-то чудом. Машина пролетает подо мной, дым валит из-под заблокированных колес, ничего этого я уже не вижу. Падаю на асфальт тряпичной куклой.

***

Я приду в сознание значительно позже, в районной больнице, куда меня доставят на попутке. Если бы ждали карету «скорой», медикам уже не пришлось бы выводить меня из комы, но кто-то, примчавшийся на звук аварии, разнесшийся далеко окрест, (кто именно, вспомнить сейчас не могу), бросился в ноги водителю проезжавшей мимо машины, и я остался в живых…

Мне предстоит провести в коме несколько суток, лежа в одноэтажном больничном бараке, расположившемся под сенью вековых сосен. Больница вросла в лес, или, напротив, живописный бор окружил ее частоколом корабельных стволов, укрыл от зноя вечнозеленой хвоей. Здесь очень красиво, могучие деревья, увенчанные широкими и густыми кронами, дарят живительную тень. Не сомневаюсь, именно такая картина послужила в свое время источником вдохновения художнику Шишкину.

Но, конечно же, мне не до живописи. У меня гематома на правой стороне головы, такого размера, будто там прилепили дублирующий, запасной мозг, под черепом ему места не хватило. И осколки стекла, серьезно поранившие шею. Извлечь их оказалось совсем непросто. То, что пробуравило плоть в считанные мгновения, хирурги вынимали несколько мучительных часов.

И, тем не менее, мне крупно повезло. Можно сказать, я родился не просто в рубашке, в бронежилете, ключевым элементом которого послужил плотный шерстяной капюшон, связанный бабушкиными руками.

Как потом скажут врачи, именно ему, капюшону, я оказался обязан жизнью. Стекло прошило его во многих местах, однако, добравшись до шеи, утратило смертоносную прыть. Исчерпало убойную силу и не сумело достать сонную артерию, остановившись в каком-то миллиметре от нее. Спасибо случаю, Богу и бабушкиным рукам, не расстававшимися с вязальными спицами долгими зимними вечерами. Спасибо той силе, что, придержав мою руку, не позволила мне сбросить куртку, в тридцать с хвостиком градусов по Цельсию, в самое пекло…

— Неужели ты что-то почувствовала, ба? — спрашиваю я, уже взрослый, но, ответа нет, отвечать некому. Бабушки давно нет в живых.

Я проваляюсь в больнице еще пару недель, но эти дни не отложатся в памяти. Даже те, когда кома, поглотившая мой мир в первые часы после катастрофы, разожмет объятия, и ко мне вернется сознание. Кажется, рядом окажется примчавшаяся из столицы мама, перепуганная, вымученная и счастливая одновременно, ведь ее сыну посчастливилось выжить. Кажется, меня будут навещать друзья, а, когда я достаточно окрепну, заявится хмурый милицейский следователь, дознаватель местной ГАИ с протоколом ДТП подмышкой. И я буду нимало потрясен, узнав в этом неулыбчивом человеке того самого незваного гостя, явившегося в бабушкин дом за каких-то полчаса до аварии. Следователь с лету пустит коня в галоп, примется давить на меня, утверждая, что я, мол, сам во всем виноват. И я, расплакавшись от обиды, потрясения и страха, предприму жалкую попытку рассказать, как Солнце спряталось за тучи, а прямо у меня на пути словно из ничего возникли путники. Вереница людей, нагруженных баулами и чемоданами. Следователь, при этих моих словах сначала выкатит красные, налитые кровью, как у разъяренного быка глаза, а затем расхохочется неприятным, каркающим смехом стервятника, подавившегося костью задранной гиенами антилопы. А, отсмеявшись, предложит мне держать свои фантазии при себе, если я не желаю познакомиться с местным психиатром. Конец пытке положит бабушка. Ворвавшись в палату, она обрушится на милиционера как куропатка, заметившая ястреба, крадущегося к гнезду. Взрослые крупно повздорят, следователь не полезет за словом в карман, обзовет ее старой ведьмой, и тогда она, сорвавшись на крик, заявит ему, что он весь в своего папочку — фашистского прихвостня. Физиономия милицейского дознавателя вытянется, пойдет пятнами цвета раздавленной свеклы, он ретируется, и больше не станет мне докучать. Вместо него заявится сбивший меня водитель. Этот тип будет держаться со мной заискивающе, пообещает купить новый велосипед взамен не поддающегося восстановлению «Аиста», и даже притащит мне банку супа на курином бульоне. Чтобы я скорее поправлялся.

Я буду дожидаться выздоровления на скрипучем пружинном матрасе, рисуя комиксы в тетрадке и поглядывая на сосновый бор за окном, залитый ослепительными солнечными лучами. Но, прежде чем врачи выпишут меня домой, Солнце еще раз закатится за тучи, в деревенскую больницу постучится новая беда. Она затронет меня лишь косвенно, но потрясет до глубины души. В реанимацию доставят мотоциклиста, он будет в таком тяжелом состоянии, что аппарат искусственного дыхания, к которому его подключат доктора, станет единственной ниточкой, удерживающей бедолагу на этом свете. Она оборвется при плановом (или почти плановом, как почти все у нас в стране) отключении электроэнергии. Трагедия приключится на рассвете, когда все, в том числе и медперсонал, будут крепко спать.

Все, кроме меня…

Его кошмарная гибель так поразит меня, что, захлебываясь слезами, утром я буквально брошусь на шею маме, со сбивчивым рассказом. И мама тоже испугается, пожалуй, еще сильнее меня. Настолько, что ринется за подмогой. Приведет в палату старого седого доктора, наверное, главврача или заведующего отделением, который попытается убедить меня, будто ничего такого не было. Что мотоциклист — плод моего разгулявшегося воображения, мой невероятно реалистичный кошмарный сон, и не более того. И, что мне надлежит выкинуть эту чепуху из головы, а я, вопреки испугу, крикну «нет!», поскольку видел его на самом деле. Доктор с мамой обменяются такими тревожными взглядами, что у меня защемит в груди, испуг перерастет в панику. Мама, всхлипнув, утрет слезу. Потом они с доктором примутся совещаться в углу, поглядывая в мою сторону исподтишка, как заговорщики. Мама что-то скажет про отца, а старый доктор примется успокаивать ее, заверяя, что, мол, не стоит раньше времени отчаиваться, поскольку определенный риск, безусловно, есть, особенно после такого потрясения, но выводы делать все равно рано. Я буду сидеть ни жив ни мертв, с пустотой внутри, ловить их слова, произнесенные вполголоса, и впервые в жизни подумаю, что мама меня предала.