Осторожно продвигаюсь к двустворчатой двери, внимательно глядя по сторонам и под ноги. Света очень мало, шагать приходится буквально на ощупь. Обстановка скудная, ничуть не лучше той, что у меня в палате. Вижу несколько коек, установленных вдоль стен, пару тумб и стульев. Медленно миную их, в темноте койки кажутся притаившимися чудовищами, подкарауливающими одиноких путников у столбовой дороги. Это не мебель, это какие-то порождения ада Данте Алигьери. Конечно, у меня просто разыгралось воображение. Неудивительно, ведь нервы на пределе.

Не сразу понимаю, что крайняя койка занята. На удивление, даже не вскрикиваю от неожиданности, видимо, уже миновав некий психологический порог, за которым любой очередной сюрприз, устроенный Госпиталем, воспринимается как обыденность. Сначала мне кажется, предо мной карлик или калека без ног, потом доходит — ребенок…

Наклоняюсь к нему. Это мальчишка лет девяти-десяти от силы, а то и младше. Слава Богу, живой, просто крепко спит. Склонившись еще ниже, улавливаю тяжелое, порывистое дыхание.

Что-то не так с головой ребенка. Она — неправильной формы, в правой части черепа, от уха к затылку — неправдоподобно большая гематома. Следствие травмы, полученной при аварии, скорее всего. Или, при падении с высоты.

Протягиваю руку и легонько прикасаюсь к его запястью. Оно неправдоподобно холодное. Как у лягушки, вмерзшей в льдину в январском пруду.

Странно… можно подумать, будто мальчишку только что вытащили из морозильника, ведь в палате — относительно тепло. Не Африка, конечно, но и не Заполярье, это точно.

Нащупываю пульс, убеждаюсь, его сердце исправно качает кровь по венам и артериям. Жаль, что я не медик, и это все, что я могу утверждать с определенностью.

Оглядываю помещение в поисках предполагаемого источника холода. Открытого окна или чего-нибудь еще в этом роде, должно же быть хоть какое-то объяснение. И вдруг замечаю нечто, выползающее из углов палаты. То ли тяжелый густой дым без запаха и огня, то ли сгустки тени. Скорее, последние, причем они именно выползают, будто живые из щелей в дощатом красно-коричневом полу. Словно щупальца гигантского спрута.

Что за херня?!

Пока я борюсь с оцепенением (кажется, я недавно утверждал, что стал нечувствителен к проделкам Госпиталя, выработал иммунитет, но, видимо, у этой махины трагедий и страхов — всегда найдется парочка тузов в рукаве), одна из этих зловещих теней, извиваясь, приближается к койке ребенка и, раскачиваясь, зависает над ней. Не придумав ничего лучшего, отмахиваюсь рукой, словно от назойливой мухи. Ладонь беспрепятственно проходит сквозь сгусток мрака, он смыкается за ней, как темная вода в озере. А затем — плавно движется вниз.

Я не чувствую пальцев, кисть онемела, машинально взглянув на руку, с содроганием отмечаю как потемнела кожа. Судорожно вытираю ладонь о штаны, кровообращение будто нехотя восстанавливается, вместе с кровью приходит характерное покалывание, словно я перележал кисть.

— Твою мать!

Понятия не имею, с чем столкнулся, но ясно одно: нужно действовать, и немедля, иначе мы оба, и мальчишка, и я, погибнем. И это, похоже, самое малое, что нам грозит, если мы не пошевелимся. Если я — не перестану мешкать.

Подхватываю ребенка на руки, он весит килограмм двадцать, не больше. Здорово опасаюсь, что он проснется и перепугается насмерть. А кто бы на его месте сохранял хладнокровие? Начнет вырываться, усугубив и без того отчаянное положение. К счастью, малой по-прежнему спит.

Пячусь к окну, которое недавно вышиб, это единственный путь к спасению. О двустворчатой двери с матовым окошком в противоположной части палаты даже не думаю. Там уже сгустилась тьма, и мне ее не преодолеть.

Это не главное… Мальчишке в ту дверь нельзя. И ты это прекрасно знаешь.

Не представляю, откуда взялась такая уверенность. Возможно, мной руководит инстинкт. Порой, в критических обстоятельствах, он надежнее любого, самого детального плана. Тем более, никакого плана у меня и в помине нет.

Господи, помоги…

То, что подбирается к нам, гораздо быстрее меня. Щупальца тьмы ползут по стенам, по их приближении масляная краска темнеет и облущивается, штукатурка сыпется, ее остатки исчезают под плесенью. Углы затягивает паутина, старая, давно заброшенная самими пауками. Следом накатывает чернота, всепоглощающая, непроглядная, ледяная. Палата на глазах буквально проваливается в нее.