SUUM CUIGUE

Это что, латынь? — мелькает в голове, однако я не успеваю испытать замешательства. Спрут, изловчившись, прыгает мне на спину, стискивает шею. Хриплю, захлебываюсь, теряю последние силы. Что-то трещит, неужели мышцы? Когда не сомневаюсь, что все пропало, тьма на мгновение рассыпается. Снова вижу дверь, на этот раз прежнюю, двустворчатую, с мутным окошком под самой притолокой. Правее табличка:

КАРАНТИН. ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН

Кто это тут посторонний? — проносится у меня. Несусь к двери, сжавшись, как пушечное ядро. С разбега толкаю ее ногой, обутой, к моему огромному удивлению и не меньшей радости, в тяжелый армейский ботинок с толстой, рифленой подошвой.

Как раз то, что надо!

Дверь с треском подается, распахнувшись сразу обеими створками. Инерция выносит меня в узенький коридор без окон, их отсутствие компенсируют двери, последних — великое множество. Пожалуй, даже больше, чем в логове фашистов, воссозданном воображением мультипликаторов из компании ID Software. Ныряю наугад в первую попавшуюся, оказываюсь в новом коридоре. На пороге оборачиваюсь и вижу, как за мной по пятам ползет черный кисель, его подрагивающие щупальца тянутся ко мне. Играючи сметя двустворчатую дверь, чудовище теперь толкает перед собой ее жалкие остатки. Толстые щупальца, протиснувшись в вырванный с мясом проем деревянной дверной коробки, тянутся ко мне, выпятив отвратительные серые присоски, каждая размером с рюмку. Студенистое туловище, или что там у монстра, волочится следом, круша строительные конструкции. Коридоры ему явно не по размеру, оно — будто крокодил в кротовой норе. Впрочем, похоже, не страдает от этого. Потолок и стены, гипс, деревянные плинтуса и даже перекрытия у него на пути деформируются, как пластик от высокой температуры, теряют цвет и форму, растрескиваются и затем исчезают в темной бездне.

Только не останавливайся! И не смотри на нее!

На кого, на нее?! — всхлипывает внутренний голос.

На дверь! На ту самую дверь, через которую только что выскочил!

Теперь, распертая протиснувшимися за мной щупальцами, страшно деформированная, но еще узнаваемая каким-то образом, она напоминает корону на макушке монстра, ассоциирующуюся с абсолютным злом.

Отворачиваюсь и несусь со всех ног. Сначала неуклюже, но, к конечностям постепенно возвращаются и чувствительность, и прыть. Бегу все быстрее.

Снова сворачиваю, теперь направо, будто хочу запутать следы. Сделав очередной поворот, сразу за углом сталкиваюсь с мужчиной, он застыл прямо посреди коридора. Отшатываюсь, отдуваясь, пытаюсь восстановить сбитое дыхание и сообразить: кто он такой?

Мужчина выглядит так скверно, словно последние лет десять провел узником в подземелье. Его клетчатая рубашка давно превратилась в лохмотья, джинсы продраны на коленях, на ногах — старые рваные шлепанцы. Незнакомец смотрит в землю, волосы спутанные, длинные, с проседью. Челка упала на лоб. Потом он поднимает лицо, в откровенно больных слезящихся глазах застыла мольба, как у сбитой на дороге собаки. И я, совершенно неожиданно, вспоминаю. Озарение приходит мгновенно. Да, я помню эти глаза. Никто в жизни больше не смотрел на меня с таким выражением. Обвисшие усы, как и волосы, обильно тронула седина, но именно они дополнительный штрих, по которому я безошибочно опознаю этого человека.

— Малыш, — сбивший меня много лет назад водитель протягивает стеклянную литровую банку, ее донышко завернуто в старую газету. Внутри, кажется, бульон, в нем плавают части расчлененной курицы. Из банки торчит столовая ложка, как мачта затонувшей шхуны. — Сынок, поешь супа?..

Молча смотрю, как он, держа банку на ладони, зачерпывает ложкой гущу.

— Поешь. Хороший суп, жена сварила. Полезно… Ты пойми, парень, я ведь не хотел, чтобы так вышло. Ты же не будешь говорить дядям из милиции, что это я виноват?

Язык — будто к небу прилип, не могу выдавить из себя ни звука.

— Не хотел, — горестно потрясая стеклянной банкой, снова и снова повторяет Водитель. _ Хоть, поверь, я с себя своей вины не снимаю, понимаю, что дал маху. Осознаю, что неправ, можно сказать…

Как он меня узнал? — вот главная мысль, что вертится в голове, пока он кается в тысяче первый раз. Впрочем, стоит ли мне удивляться, ведь мы оба — в Госпитале, даже если сейчас кругом какая-то новая вариация кошмара, а, раз так…

— Не хотел, клянусь…

— Скажите, — перебиваю я, вспомнив о своей идее расспросить водителя сбившей меня машины. — В тот день вы случайно не заметили на дороге ничего противоестественного? Скажем, видимость неожиданно ухудшилась, туман наполз…

Вздрогнув, он не сводит с меня глаз. Я, тем временем, продолжаю:

— Или, быть может, пешеходы какие появились, тоже немного странные?

Он оторопело глядит на меня, разинув рот. Наконец овладевает собой, но при этом еле шевелит губами:

— Так ты тоже видел?!

— Видел, — мне остается кивнуть. — Только не понимаю, что. А вы?

— Я — нет… — Водитель судорожно сглатывает. — Сынишка мой видел… Вроде как людей на проезжей части. Только он тогда малявкой был совсем. Потом, спустя много лет рассказал мне о них. Я ему не поверил тогда… — мужчина затравленно оглядывается. Движение мимолетное, но его хватает, чтобы промеж лопаток выступил фреон. Кручу головой вслед за Водителем, к счастью, пока в коридоре все благополучно. Если, конечно, это приятное словечко хоть в какой-то мере применимо к Госпиталю, ставшему с недавних пор Черной звездой, поймавшей меня в свое гравитационное поле.