Но ведь он жив!

Оглядываюсь по сторонам в поисках, кого бы позвать на помощь, однако, в помещении — никого. Лишь дверь, впустившая меня, да окно, за которым глубокая ночь.

— Я не знаю, как тебе помочь… — вырывается у меня. — Извини, друг, я не знаю!

Да, передо мной тот самый мотоциклист, которого я запомнил с детства. Я знаю, что с ним случится… уже случилось. Или нет? Приборы отключены, и его смерть — вопрос нескольких мучительных минут, может, даже секунд.

Его рука в кожаной мотоциклетной перчатке тянется ко мне. Она дрожит, эффект визуально усиливает мигающая лампа под потолком.

— Прости друг! — мой голос вибрирует от напряжения. Ноги сами по себе пятятся, и, только натолкнувшись спиной на дверь соображаю, мое подсознание уже отдало приказ к отступлению. Желание убраться из двадцать четвертой палаты охватывает меня так властно, что я теряю контроль над телом, и оно действует самостоятельно. Пальцы нашаривают дверную ручку, хватаются за нее, пробуют провернуть. Срываются. Еще одна попытка, снова безрезультатная. Я заперт.

— О Боже… — это даже не шепот.

Тем временем, рука мотоциклиста, казалось, тянувшаяся ко мне, ложится на маску, а затем безвольно срывается вниз. Кислородная маска летит следом. Секунду смотрю в лицо умирающего, и буквально чувствую, как на меня надвигается мутная пелена безумия. Хаотические мысленные потоки сталкиваются под черепом двумя поездами метро. Изо рта вырывается мычание:

— Мммм… как же это?! Господи, этого ведь не может быть?!

Делаю несколько шагов, каждый, словно на плаху, не сводя глаз с его лица. Оно уже сереет. Мое лицо. Это я…

— Нет!!!

Мне становится так тяжело дышать, словно я очутился в барокамере, из которой быстро откачивают кислород. Мне чудовищно хочется на свежий воздух, мне безумно хочется курить, я мечтаю упасть лицом в снег, а больше всего — проснуться. Стряхнуть кошмар, чтобы ничего этого вообще никогда не было. А я — ничего не помнил.

Бросаю последний взгляд на свое тело, остывающее в цепких лапах смерти, разбегаюсь и толкаю плечом дверь. Отскакиваю от нее как мяч, с пронзительной болью в плече.

Я сейчас сойду с ума… я сойду с ума-а-а…

Подчиняюсь сильнейшему импульсу, снова разбегаюсь, проношусь мимо мертвого мотоциклиста из моего детства, оказавшегося повзрослевшим мной и прыгаю в окно.

Стекло лопается, осколки сыплются по обе стороны подоконника, громко рвется плотная бумага. Я лечу, закрыв глаза.

Откуда звук рвущейся бумаги?

За этой мыслью следует другая, более уместная.

Вот и все!

При этом, я не чувствую страха, только подавляющее все прочие эмоции облегчение.

Нет смысла бояться смерти, она тут везде.

***

Сколько может длиться полет с четвертого этажа, если потолки — под четыре метра, и стоит ли учитывать вес самого тела? Кажется, не стоит, перышко летит к земле дольше кирпича исключительно вследствие сопротивления воздуха. Впрочем, у меня нет времени обмозговывать этот вопрос. Ответ получаю опытным путем. Вместо промерзшей земли, укрытой будто панцирем льдом, образованным накапавшей с крыши капелью, врезаюсь плечом в какой-то предмет, и он с грохотом опрокидывается. Растягиваюсь на деревянном полу, среди осколков стекла. Перевожу дыхание, еще не вполне веря, что жив.

Жив ли? Тут вообще можно быть живым?

Но я чувствую боль. Кажется, порезал ладонь и из нее сочится кровь. Прикладываю порез ко рту, высасываю солоноватую жидкость с привкусом меди, по доброму старому методу неотложной помощи. Одновременно осматриваю пол. На нем, среди стекол, обрывки бумаги. На них ночь, та самая, что таращилась на меня из окна палаты мотоциклиста. Меня еще поразило, какая ночь? Теперь ясно, отпечатанная в типографии.

Замечательно.

Беру в руку один из лоскутков, разворачиваю обратной стороной, на ней — летний лес в солнечную погоду.

Печать офсетная, — мелькает в голове, и я выдавливаю из себя улыбку.

Мистификация… Кто мог сварганить эту, новую обманку?

Встаю на ноги, оглядываюсь. За спиной — темный проем в стене, в нем по-прежнему мерцает погибающая лампа. Это палата мотоциклиста, откуда я только что выпрыгнул.

Как только глаза привыкают к полумраку, обнаруживаю, что очутился в очередной палате, от одного вида которых у меня с недавних пор оскомина. Впрочем, следовало догадаться, ведь это Госпиталь. Правда, в отличие от прочих помещений, потолки здесь гораздо ниже, разница существенная и режет глаз. С непривычки кажется, что чиркнуть потолок затылком — раз плюнуть. Стены до половины выкрашены зеленой масляной краской, выше — побелка, хранящая еле заметные следы малярных кистей, касавшихся стен и потолка в незапамятные времена. Комната вытянута в длину, как школьный пинал. У дальней стены — густая тень, однако я все же различаю смутный силуэт двустворчатой двери. В ее верхней части проделано окошко, забранное рифленым матовым стеклом. Оно так скупо пропускает свет, льющийся с противоположной стороны, будто ему жаль расставаться с каждым квантом. Это похожее на бойницу окно, расположенное как раз напротив выбитого мной, превращает палату в проходную. Или даже в угрюмый коридор.