Император тяжело оторвался от колонны, и его лицо вспыхнуло гневным огнем. Почему, собственно, он им подчинился? Кто они такие, что заставили сделать это?

Разве мало он им помог в делах их кровавых? Разве мало понавез сюда этого драгоценного камня? Что им еще надо от него?

Хотят, чтобы завоевал весь мир? Но не будет этого...

И император покачал тяжело головой, умывая затем свое лицо кровью своего собственного сына. Затем он снова оперся рукой о колонну и продолжил свои размышления.

– Почему, почему они сделали так?
– мучительно задавал он себе вопрос, - разве виновата та женщина, мать моего ребенка, в том, что не принадлежит к их древнему роду?

Разве виноват он сам, что ранее допустил все это?...

– Да, - тут же последовал его ответ и он словно очнулся, - это я виноват во всем. Так было нужно понять это в самом начале. Еще мой отец предупреждал об этом. Куда же я смотрел и что, собственно, думал? Думал, что эти люди, меня окружавшие, меня поймут?... Да, наверное, так и думал. Beрил в их доброту, хотя нельзя было этого делать. В них нет доброты, только пороки, уславленные в высшей изысканной форме лжи.

Мрачные мысли все больше и больше одолевали его и, в конце концов, человек не сдержался и ударил рукой по колонне.

Та загудела, но осталась стоять, как и до этого, словно символизируя его собственное биение головой о стену людских окружающих душ.

"Ну, ничего, - думал дальше император, - я покажу им, что такое война. Я разорю их самих в походах. Я заставлю их надеть латы и сесть на лошадей или пройти пешком от этого святого здания до самого дальнего уголка моей земли. Я император, и я приказываю им, а не они мне, хотя сейчас я исполнил их волю. Но это было отступление во имя будущей победы над их же алчностью и собственной корыстью. Спросить их, сколько они заработали себе талантов на крови моего малыша? Думают, я принесу им еще больше. Нет. Ошибаетесь, звери. Не будет этого. Я заставлю вас прозебать все ваши дни в песке, и вы не осмелитесь попрекать меня в чем-то, все я же полководец и император, а вы по закону подчинены мне", - и решив так, человек решительно направился вглубь коридоров этого огромного помещения, в котором на время его откровения размещался он сам, да горстка его воинов из охраны.

Шаги гулко прозвучали в тишине и вскоре эхом отозвались где-то наверху, в перегородках самого театра, тем самым создавая эту тишину двойственной и сокровенно крадущейся среди ночи.

Утром имератор оповестил всех о своем решении незамедлительно выступить в поход, и вскоре горстка храбрецов из числа знати, его окружавшей, забарабанила по столу в своем подтверждении сказанного.

Остальные же смолчали, тем самым давая понять самому Цезарю, что оставляют за собой право голоса до определенного времени.

– Ничего, - подумал в ту минуту молодой император, - долго тянуть им не придется. Я смогу убедить народ в надобности мною оговоренного. А его слово больше их мрачного молчания, - и Цезарь обвел своим суровым взглядом собравшихся, которые поняли его и оскорбились внутренне.

Как посмел этот плебей из роду Хаоса осквернить словом своим их гордую святыню.

Но Цезарь был неумолим, и не проницаем для их сокровенных желаний. И совсем скоро молодой изгнанник земли своей родной, выступил в поход, ведя за собой огромное войско римских легионов, а впереди себя - ту жалкую словоблудливую рать, которая домоглась его самого, и заставила совершить наказуемое совестью его личной.

Император с наслаждением и насмешкой наблюдал за гонениями этих серых блудливых лжецов и ни капли не сожалел обо всем, усматривая во всем этом гораздо больше, нежели они сами.

Люди, приговорившие его сына к известной каторге вне земли должны были быть сами собой наказуемы.

И они несли это наказание. Спустя время, когда их силы иссякли, Цезарь бросил их в самое пекло боя.

– Если отступитесь, убью лично. Это позор нашим легионам. Римлянин не отступает и не сдается живым в плен.

И тогда те люди поняли, что гонения и войны эти были умышлены их императором не случайно, и поняли они также, что их же алчность и погубила их, и святая ложь устлала их глаза.

Но признать свои ошибки они не смогли. Личная горделивая участь постигла их на том поле брани.

И тогда сказал император, вглядевшись куда-то вдаль и приподнявшись на стременах:

 - Вижу самозванцев и упырей этих где-то впереди еще. И хочу развязать им их чванливое брюхо, и хочу до конца разрубить этот гордеев узел, завязанный моею судьбою, и хочу испепелить врага до самого последнего в его краю.

Так начиналась та кровавая бойня, которую уже затем в истории, назвали просто походной жизнью императора, и никто не знает и до сих пор, что же точно толкнуло молодого, еще не оперившегося государственного деятеля на этот не верный в его жизни шаг.

И никто не слышал эти слова, брошенные им по ветру. Только время, да еще немногое, смогли сберечь их до настоящего времени.

Цезарь воевал, и воевал умело, но когда пришло время уже более взрослого становления, он понял: