Он просил милостыню у водителей. Я открыл окно и, не выходя из машины, окликнул его.

Мы сели с ним на скамейку возле набережной. Перед нами блестел Гудзон, по которому скользили катера и яхты под белыми парусами. Был солнечный апрельский день.

Пепельно-коричневая борода Володи топорщилась, лицо было покрыто морщинами, на руках множество ссадин.

Я ни о чем его не спрашивал. А что тут, собственно, спрашивать? И так все ясно.

Я дал ему тридцать долларов – все, что было в кармане.

– Только смотри, не пропей эти деньги. Вернее, постарайся пропить не все, – поправился я.

– Конечно, все не пропью, – ответил он и улыбнулся, посмотрев мне в глаза.

И почему-то у меня вдруг возникло ощущение, абсолютная уверенность в том, что только сейчас, в эту минуту, мы наконец поняли друг друга, словно исчезли разделявшие нас перегородки. Странно, но я почувствовал, что сейчас могу свободно, не чинясь, рассказать Володе о своей жизни, – о своем одиночестве, о своих заботах. К тому времени я расстался с Викой, на работе начались серьезные конфликты с коллегами, у отца в России случился второй инфаркт. Все как-то навалилось…

– Знаешь, Марк, что главное в жизни? – спросил меня Володя. – Главное – это не падать духом. Даже если тебе очень хреново, пой, танцуй, но духом не падай. Отчаянье – самое худшее, что может быть.

От его нестиранной одежды исходил дурной запах.

– Ну а ты, Марк, как живешь-можешь? Как твои дела? Как на работе? Как родители? Ты женился?

Его и в самом деле, я это видел, интересовало, как я живу.

Романсеро Хуана

Хуан был поэтом. Поэтом от Бога. Мне трудно в полной мере оценить достоинства его поэзии – для этого нужно безупречно владеть языком оригинала.

Впрочем, знаменитый поэт и нобелевский лауреат Томас Элиот в одном своем эссе утверждает, что подлинная поэзия корнями уходит в глубины единого индоевропейского пра-языка, в котором значения всех слов и оборотов объединены общим музыкальным строем. В этом синтезе слова и музыки читатель неким шестым чувством безошибочно улавливает смысл.

Хуан – мулат, помесь негра и пуэрториканца. Крепкий, плечистый мужик лет пятидесяти, с круглым, мясистым лицом и большими влажными темно-карими глазами.

Он выходил перед собравшимися в зале пациентами, держа в правой руке лист бумаги с новым стихотворением, а левую руку поднимал, согнув ее в локте. И начинал декламировать, в такт помахивая рукой.

Его стихи были удивительно ритмичны. Он писал о бродягах, странниках, (не бомжах), о людях, имевших светлые идеалы, но волею судеб очутившихся в чуждых для себя темных местах. Это были стихи-молитвы. В каждом из них он обращался к Богу, но не с жалобой или обидой, а с мольбой и вопросом.

Я легко мог представить себе Хуана проповедником в какой-нибудь католической церквушке, или на религиозном собрании латиноамериканцев, где публика уже «завелась» от его мелодичных стихов и вот-вот начнет их петь. Хуан сам едва сдерживался, чтобы не перейти на пение.

Прочитав последнюю строку, он умолкал и, оторвав глаза от листа бумаги, выжидающе смотрел в зал.

– Бра-во! Бр-ра-во!

Хуан смущенно обводил зал глазами. На его лице изображалось удивление, затем легкий испуг. И вдруг этот пятидесятилетний мужчина улыбался, как самый счастливый на свете ребенок...

ххх

Отлично помню день, когда Хуан впервые переступил порог моего кабинета. Он вошел уверенной походкой, смерил меня испытующим взглядом и попросил протестировать на СПИД его и его герл-френд, которая ожидала в приемной.

– У меня СПИД, я это знаю, – сказал он напрямую. – Уже почти пятнадцать лет как у меня вирус.

– Понятно, – я начал распаковывать тестеры и коробочки с пробирками.

Хуан решил завязать с наркотиками и начать «правильную жизнь». Будет ходить в нашу клинику на лечение. Еще ему, как вирусоносителю, нужно встать на учет и регулярно проверяться в госпитале, в инфекционном отделении. Но, чтобы ускорить дело и избежать лишней волокиты, ему требовалось направление.

Полгода назад Хуан освободился из тюрьмы, сидел за ограбление магазина. СПИД он подхватил в Германии, в Нюрнберге, где когда-то проходил военную службу как американский пехотинец.

– Мы, американские солдаты, имели тогда полные карманы денег. Поэтому нас очень любили немецкие женщины, – он хмыкнул. – Там, в Нюрнберге, да и по всей Западной Германии, было полно борделей, мы их посещали целым взводом. В борделе я и получил эту медаль…

– А что насчет твоей подруги? – спросил я, сделав последние приготовления для теста.